исключено, что дело в сентиментальной связи с жертвой. Как видите, портрет пока не полон. Во многом приходится полагаться на свидетельство ребенка. Такого со мной еще не случалось, и выходит неловко, потому что я вынужден воспринимать его слова с недоверием…

– Опять этот еврейчик? – рявкнул Фогт, багровея от гнева. – Не забывайте, на карту поставлена жизнь человека, сидящего в камере смертников!

– Я не забываю, – жестко ответил Гуго. – Однако ребенок много знает.

Автомобиль подпрыгнул на ухабе, и их лица оказались совсем близко друг к другу. Гуго услышал пугающе ровное дыхание Фогта. Наверное, так дышит вышедший из логова волк, собираясь выследить и растерзать добычу.

– От жида вы не получите того, что ищете. Здесь у евреев одна-единственная роль: быть стертыми с лица земли, – прошипел Фогт. – На станции их сортируют. Тех, кто в состоянии работать, – налево. Остальных – направо, затем по грузовикам и в «санаторий». В газовые камеры, герр Фишер. Или вы еще не поняли этого после прогулки по Биркенау?

Гуго закрыл глаза. Колесо вновь наскочило на кочку, разъединив их с Фогтом.

– Их запирают в душевых, – яростно продолжал Фогт. – Им говорят, что они должны вымыться после долгой дороги, чтобы не нервничали. Старики, дети, женщины, калеки. Потом охранник берет жестянку с «Циклоном-Б» и высыпает в люк. Я сам не раз это делал. «Циклон-Б» очень быстро превращается в газ. За один раз удается уничтожить тысячу особей. Если кто-то чудом выживает, его приканчивают выстрелом в голову. Оттуда трупы отправляются в печи…

Фогт все говорил и говорил, а Гуго ощущал только тряску «лоханки». Он не мог пошевелиться. Лишь боль в ноге заставила его осознать, что он еще жив, и он впервые обрадовался ей.

В Берлине Аушвиц пользовался дурной славой. Что же, концлагерь есть концлагерь, и в лагерях людям случается умирать. Зазевается начальство, например, и вспыхивает эпидемия тифа. Однако то, о чем рассказывал сейчас Фогт, не имело ничего общего с концлагерем. Это было просто истребление.

Шорох сине-зеленых гранул звучал в ушах Гуго. Он все понял, еще когда Отто Молль повел его смотреть на рвы. Понял, едва завидев банку с фумигантом в руках унтера. Однако услышать это из уст Фогта было все равно что попасть под ушат холодной воды. Пока есть только подозрения, остается надежда. Есть подозрение, что когда-нибудь его легкие откажут. Подозрение, что болезнь обострится. Подозрение, что в один прекрасный день он не сможет больше ходить. То есть может случиться, а может и не случиться. Точное знание – вот что по-настоящему пугает.

Теперь Гуго точно знал, что такое Аушвиц на самом деле.

– Я рассказал вам это, чтобы вы имели в виду, насколько тут ценят евреев, – добавил Фогт; его слова медленно, словно тупой нож, входили в мозг. – Поберегите свою карьеру и мою заодно. Ни слова никому о том, что ваши выводы основаны на словах еврейского ребенка. Иначе никто вам не поверит, и даже если вы найдете настоящего убийцу, расстреляют Хоффмана. Возьмите другого заключенного, не еврея, – пусть он повторит слова мальчишки. Вот это и будут веские доказательства.

– У вас есть дети? – безотчетно спросил Гуго.

Его вдруг поразила мысль, что человек, видевший ад, может смотреть в глаза своему ребенку. По щеке поползла слеза, он смахнул ее рукой.

– Был. – Фогт понурился. – Самый красивый мальчик на свете, совершенно необыкновенный. Никто даже не представлял, насколько…

– Он умер?

– Воспаление легких, – тихо сказал Фогт, и тень набежала на его лицо.

Теперь автомобиль ехал по узкой горной дороге, петлявшей между березовыми рощами. Деревья стояли стеной. Перед лицом этой белизны не оставалось ничего иного, кроме как замолчать. Двигатель урчал, «лоханка» грохотала, подпрыгивая на выбоинах.

– Вот документы, о которых вы просили, – произнес наконец Фогт, прерывая липкое молчание, и протянул Гуго папку.

– Что-что?

Еще не вполне придя в себя, Гуго перелистал бумаги. После всего услышанного голова отяжелела, а язык не слушался.

– Я ходил в комендатуру, где хранятся документы интернированных. Аронне Эррера еще жив. Сейчас на карантине. В десятом блоке Биркенау, если быть точным. Но не дай вам бог рассказать об этом ребенку, я даже вообразить не могу всех последствий.

– А мать? – торопливо спросил Гуго с колотящимся сердцем.

Фогт покачал головой, нашел имя женщины и ткнул пальцем в буквы «ОО».

– «Особое обращение», – пояснил он. – Фрау Эррера отправлена в газовую камеру сразу по прибытии в лагерь.

Гуго уставился на буквы, чувствуя, что летит в пропасть. Видимо, Фогт поведал ему все без утайки и для того, чтобы подготовить к этой аббревиатуре. «Особое обращение», значит.

Человек, несколько минут назад представлявшийся ему разъяренным зверем, теперь, казалось, был искренно огорчен, что мать Йоиля забили, точно животное на бойне. Отправлена в газовую камеру после долгого пути без воды и пищи в загаженном вагоне. Гуго представил, как она подбадривает детей, как поет им колыбельные холодными ночами, обещая, что все будет хорошо.

«Возомнили себя богами, ходят на сортировку пьяные…» Так говорил молодой унтер в борделе. Теперь Гуго понимал.

– Не говорите ребенку, – напомнил Фогт.

– Разумеется.

Гуго отвернулся. Впереди показалось шале Солахютте. Деревянное здание на горе над озером, окруженное сказочно заснеженными деревьями. Солнечный свет золотил мостки и террасу, выходившую на сияющее ледяное озеро. Гуго разглядел укутанных в одеяла женщин и детей в шезлонгах. В руках они держали дымящиеся чашки. И улыбались. Гуго пришел в бешенство.

Даже в аду празднуют Рождество.

20

Мехи аккордеона сжимались и растягивались, наигрывая рождественскую песенку. Слова Гуго давно позабыл. Их ему напомнили дети. Они вскочили с шезлонгов и, рука в руке, окружили игравшего офицера.

– Ах, елочка! Ах, елочка! Ты так себе верна! Зимой и летом зелена, красива и стройна!

Гуго не сумел улыбнуться.

В дальнем конце террасы возвышалась величественная, неправдоподобно зеленая ель. Запах хвои мешался с ароматом имбирно-коричного печенья. Свечи еще не зажигали. Все было очень мило. И никакого пепла.

– А-а, вот и наш знаменитый детектив!

Голос Либехеншеля, показавшегося на террасе, застал Гуго на лестнице. В зубах у пучеглазого коменданта дымилась сигара, напомаженные волосы были зачесаны набок. Рядом стояли Менгеле, Клауберг и незнакомый Гуго мужчина, элегантно одетый, среднего роста, с едва наметившимися залысинами и приятным, моложавым лицом.

Гуго взобрался на террасу и направился к ним, поглядывая, как бы его не сбили с ног дети, бегавшие туда-сюда. На мостках, вдававшихся в озеро, группа эсэсовцев с женщинами из вспомогательных отрядов пели хором; щеки у них разрумянились от мороза и смеха. Гуго на секунду показалось, что и вонь горелого