Гуго отпил вина и отошел в угол, подальше от беготни. В обеденном зале какая-то заключенная играла на рояле. Ее тонкие пальцы порхали над клавишами. Слишком тонкие. Однако это не мешало ей наполнять комнату музыкой, проникновенной и страстной, словно медленный, но неукротимый прилив.

– Может, потанцуем? – предложила Бетси.

Гуго ошеломленно посмотрел на нее. Когда-то он был завзятым танцором. Сейчас при одной мысли о танцах у него портилось настроение.

– Извините, я очень устал. Нога болит.

– Понимаю, – вздохнула медсестра.

Действие эукодала закончилось. Еще не наступил полдень, а Гуго уже чувствовал себя разбитым. Усталость, точно ненасытный червь, рыла в теле норы, и изгнать ее было уже невозможно. Гуго жил в предвкушении того дня, когда болезнь на время ретируется, забрав с собой боль, и уступит место ремиссии. Останется только онемевшая нога, постоянно напоминавшая о том, что недуг никуда не делся, сколько бы ремиссий он ни пережил. Прилив Ваттового моря, места детской радости, однажды вошел в его жизнь и остался навсегда.

– Так мы собираемся поговорить о Брауне? – Бетси потрясла его за плечо.

– Конечно. – Гуго облизал губы. – До какого часа он работал в день смерти?

– До заката. – Бетси устроилась на мягком диванчике, закинула ногу на ногу. – Часов до четырех. Потом пошел в офицерскую столовую, а я ужинала в блоке.

– С Бетанией Ассулин?

– О боже, герр Фишер! – Бетси картинно поднесла руку к губам, накрашенным красной помадой. – За кого вы меня принимаете? Она же еврейка!

– Ох, простите, я пока не запомнил всех по именам, – извинился Гуго – Значит, с Адель Краузе?

– С Адель? Еще чего! Одна я ужинала.

– Осмунда Беккера не было?

– Нет, он редко снисходит до нас.

– А Берта Хоффмана?

– Берт в это время работал на опытной станции в Биркенау.

– Расскажите мне о нем и об Адель.

– Я не в ладу с обоими, если вы это хотите знать, – без обиняков сказала Бетси. – Оба работали на Брауна еще в Ирзее. Когда доктор перебрался в Аушвиц, он притащил с собой и собственную рабочую группу. Мне нелегко было к ним привыкнуть. В такой тесный кружок вписаться сложно, вечно чувствуешь себя последней спицей в колеснице, и все тебя обходят на поворотах.

Гуго внимательно смотрел на Бетси. Интересно, не по этой ли причине она затеяла интрижку с Брауном? Чтобы войти в круг избранных и занять теплое местечко?

– Осмунд, кстати, тоже такого мнения. Он точно знал, что я чувствовала. Все равно что пытаться влиться в семью, где все друг друга знают как облупленных.

– Вам известно, где в тот вечер ужинал Беккер?

– Нет.

– Кстати, что он собой представляет?

– Толковый парень. Далеко пойдет.

– А Краузе?

– Адель… – Бетси сморщила носик. – Браун чересчур ей потакал.

– Что вы имеете в виду?

– Адель чужая в лагере, как я была чужой в их группе. Она не готова к Аушвицу. Сигизмунд, похоже, наплел ей с три короба. Нянчится с нашими «кроликами». А Сигизмунд закрывал на это глаза и ни разу не подал на нее рапорт. Может, какую вину за собой чувствовал? Я называю ее «жидовской заступницей», она злится. – Бетси хихикнула.

Гуго перевел взгляд на блестящую кромку бокала. В корзинке у Адель лежали стоматологические щипцы с запиской. Такими же щипцами выдирали золотые коронки у трупов, он видел это своими глазами. Кому предназначалась записка? Кому-то из зондеркоманды?

– Она действительно за них заступается?

– Не люблю я на людей наговаривать, – пробормотала Бетси, оглядываясь вокруг. – Но еще вопрос, кто подменял красные треугольники – она или Берт. Не удивлюсь, если Адель сама их подсунула ему под матрас. Вполне в ее духе.

– Серьезное обвинение. У вас есть доказательства?

– Нет, – буркнула Бетси, поджала губы и ринулась в очередную атаку. – Однажды они крупно поругались. Ну, Адель и Браун. Адель вышла из себя, узнав об особом обращении с евреями.

– Полагаю, человека неподготовленного «особое обращение» действительно может шокировать, – хрипло произнес Гуго. – Наверное, Адель смутило происходящее в лагере, и она решила поговорить со своим наставником.

– Истребление евреев – наш исторический долг, – провозгласила Бетси.

В ее глазах вспыхнуло пламя. Гуго множество раз видел такое выражение, и оно его пугало. Речь уже не о слепой поддержке Гитлера. Эти люди видели в нем мессию, спасителя Германии.

– Вам известно, что наш вождь во время Великой войны спасся благодаря гласу с небес?

– Да-да, читал что-то.

– Ангельский голос велел ему покинуть блиндаж, – продолжила Бетси. – Он послушался, а едва вышел – в блиндаж влетела граната. И все погибли, кроме него. После «Пивного путча» он собирался покончить жизнь самоубийством, но жена Зеппа Дитриха помешала ему, применив боевой прием[9]. Она говорит, ею руководили высшие силы. Фюрер – сверхчеловек, лишь безумец может усомниться в его миссии по освобождению мира от евреев.

– К чему вы клоните?

– Если Адель не понимает важности Аушвица, она сумасшедшая. Сумасшедшие способны на любые поступки, лишь бы оправдать свое безумие.

– Сумасшедшие или влюбленные, – криво усмехнулся Гуго. – Вы с Брауном состояли в интимной близости?

Губы Бетси вытянулись в алую нитку, она закатила глаза, но вспыхнувшие щеки ее выдали.

– Разумеется, нет, – выдавила она голосом, звенящим от ярости. – Как вам такое в голову пришло?

– Я знаю, что доктор питал слабость к женскому полу…

– Ой, только не воображайте, что его женушка святая!

Бетси фыркнула и тут же прикусила язык, заметив, что на веранду вышла фрау Браун. Форма хельферин делала ее угловатой и неприступной. Тяжело ступая, вдова направилась прямо к ним, и Гуго понял, что допрос Бетси придется сворачивать. На порозовевшем от мороза лице Брунгильды вдруг проступила слабая улыбка, изумившая Гуго.

– Хайль Гитлер! – воскликнула она на удивление благодушно. – Счастливого Рождества, герр Фишер.

Гуго смотрел на вдову. Наверное, так изучают врага волки, принюхиваясь и присматриваясь.

– И вам того же, фрау Браун, – с запинкой ответил он.

– Фройляйн Энгель, позволите один разок похитить у вас мужчину? – В словах Брунгильды отчетливо прозвучали сарказм и отголоски старой обиды. – Я бы хотела переговорить со следователем наедине.

22

– Давайте пройдемся, – предложила фрау Браун.

Тон ее был безапелляционным: не приглашение, а приказ. Похоже, иначе она разговаривать уже отвыкла, и эта манера приросла к ней, будто новая кожа. Они покинули санаторий и пошли по присыпанной снегом тропинке.

На берегу озера поблескивал иней, под ногами хрупали ломкие пучки бурой травы. Их окружал туман, пахший костром. Запах напоминал скорее мертвечину. Ни следа горной свежести. Они долго шли в молчании. Снег жалобно поскрипывал под сапогами, но