мяса, и рассказ Фогта ему просто приснились.

– Хайль Гитлер! – вяло поприветствовал он коменданта и остальных.

– Хайль! – весело ответил Либехеншель и подал ему бокал. – «Дом Периньон» двадцать первого года, хотя в продажу он поступил только в тридцать шестом. Огромная редкость по нынешним временам.

– Спасибо.

Гуго пригубил шампанское и едва не прослезился, когда пузырьки защипали нёбо. Хотелось выплакаться вволю, как в детстве. Слезы точно упорно искали любой предлог, чтобы излить боль, скопившуюся в душе.

– Позвольте представить вам Эдуарда Виртса. – Комендант показал на моложавого человека. – Он тоже врач из Аушвица.

– Рад знакомству, – сказал Гуго.

– И я, – ответил Виртс. – Герр Либехеншель поет вам такие дифирамбы…

Широколобый, ясноглазый. Прямой нос придавал ему вид человека, заслуживающего доверия. Впрочем, Гуго давно научился не доверять внешности.

– Герр Либехеншель мне льстит, – смущенно отшутился он.

– Есть подвижки в расследовании? – дерзко встрял в разговор Клауберг. – Дифирамбы дифирамбами, но дело-то, похоже, с места не двигается. А ведь считается, что преступления должны раскрываться максимум за три дня, нет?

Гинеколог говорил, не вынимая сигары изо рта, отчего его слова звучали особенно бестактно.

– Расследование идет своим чередом. – Гуго отпил глоток, скрывая раздражение.

Шампанское было идеально охлаждено. Вкус сильный, но неопределенный. Так пытаешься и не можешь различить нотки дорогого одеколона. Например, того, которым пахло от тела Брауна. Гуго вздохнул и оценивающе посмотрел на Клауберга. Если они с покойным приятельствовали, этот наглый типус должен многое знать.

– Каким человеком был Браун? – спросил он.

– Мы с Сигизмундом земляки. – Клауберг выдохнул клуб ароматного дыма, поправил сползшие на кончик носа очки. – Вместе учились. Когда нам было по десять лет, он начал ухлестывать за самой красивой девочкой в нашем городке, а ведь знал, засранец, что она мне нравится. Я его простил, только когда он на ней женился.

Клауберг разразился хриплым хохотом. Либехеншель присоединился к нему.

– Да, но каким он был человеком? – не отставал Гуго. – Про отбитую у лучшего друга девочку я уже уяснил.

Клауберг был коротышкой, и Гуго приходилось опускать голову, разговаривая с ним. Доктор снова хохотнул. Похоже, уже успел как следует набраться. За натянутой улыбкой Менгеле явно скрывалось неудовольствие от поведения коллеги. Гуго припомнил слова Фогта: Клауберг ладил только с Брауном, остальные врачи его не переваривают, считают спесивцем.

– Сигизмунд был настоящим профессионалом, – раздумчиво произнес Клауберг и отхлебнул из своего бокала. – Иначе он не работал бы здесь. Рейх отправил в концлагеря лучших специалистов для проведения исследований. Здесь есть то, чего не хватает в университетах и обыкновенных лабораториях. Зуб даю, американские лицемеры многое бы отдали, лишь бы попасть сюда. В обычной лаборатории приходится довольствоваться свинками и кроликами, а в Аушвице для опытов вам дают двуногих жидовских крыс, если вы понимаете, о чем я. – Он гнусаво хрюкнул.

Гуго с отвращением огляделся. В пансионате не воняло горелым мясом, не трещал огонь. Не ходили изможденные, кожа да кости, узники, не стояли тачки с трупами. Официанты были крепкими, здоровыми поляками-заключенными. Эсэсовцы пели, один играл на аккордеоне, кое-кто танцевал.

«Двуногие крысы», – повторил Гуго про себя, а вслух сказал, стараясь ненароком не выказать гнева:

– Да, я понял, что Браун, несомненно, был профессионалом, а здесь у него имелись отличные возможности для совершенствования навыков. И вы правы, когда говорите, что больше нигде в мире нет таких мест для исследований. С другой стороны, думаю, я не ошибусь, если предположу, что в некотором смысле Аушвиц – не исключение из правил. По опыту знаю, что среди коллег по цеху часто возникают мелкие разногласия, даже пошлая зависть. Как насчет его ассистентов? Например, молодой такой брюнет…

– Беккер, – подсказал Виртс.

– Осмунд Беккер, – эхом откликнулся Клауберг.

Либехеншель внимательно прислушивался: он следил за разговором. Казалось, он в каждом слове ищет намек и надеется разгадать загадку раньше всех.

– Беккер еще совсем зеленый, – продолжил Клауберг, подавляя отрыжку. – Ему предстоит немалый путь, прежде чем он сможет сравняться с Сигизмундом. Но, надо отдать ему должное, у мальчишки сильный характер и огромное желание учиться.

– На чем он специализируется?

– Тоже генетик. Изучает наследственные болезни. Так сказать, загвоздки в процессе, который должен проходить без сучка без задоринки. Не знаю, понимаете ли вы меня… Только представьте, какое это было бы великое достижение, если бы удалось исключить вероятность передачи дефектного гена. Да взять хоть рассеянный склероз. Многие считают его тоже следствием генетической деградации, нет?

– Что, простите?

Сердце Гуго дало сбой, в пояснице кольнуло, словно по спине пробежал электрический разряд.

Рассеянный склероз.

Он же никому не говорил. Гуго вцепился пальцами в набалдашник трости, моля только об одном: чтобы его не выдал нистагм, чтобы мозг не решил именно сейчас сыграть с ним злую шутку, заставив дергаться, как припадочного.

– Вы уверены, что перенесли полиомиелит? – Клауберг с ухмылкой прищурился, и Гуго захотелось врезать ему тростью и заставить замолчать навсегда. – У вас не подпрыгивающая походка, ваша хромота иной природы. Спорим, вы пользуетесь палкой не по необходимости, а лишь потому, что боитесь упасть, если вдруг закружится голова или нога перестанет слушаться? Еще у вас иногда дергается глаз, как я заметил.

Гуго рассмеялся. Перехватил взгляд смеющегося Либехеншеля. Даже Менгеле усмехнулся, кисло покосившись на Клауберга. Судя по всему, гинеколога он глубоко презирал.

– Вы первый врач, поставивший мне этот диагноз, – бессовестно соврал Гуго, чувствуя, как потеют пальцы, сжимающие трость. – Уверяю вас, я переболел полиомиелитом. Может быть, позовем молодого Беккера, пусть он меня осмотрит?

– Да ладно, бросьте, я просто пошутил. – Клауберг премерзко гоготнул, будто ножом по стеклу провел. – Полиомиелит так полиомиелит. Хотя лично я надеюсь, что у больных рассеянным склерозом хватит здравого смысла попросить врача об эвтаназии или по меньшей мере о стерилизации. Помните Ханну из фильма Либенайнера?

– Хатейер великолепна в этой роли![8] – воскликнул Виртс. – Талантливая актриса.

– По моему мнению, сцена, в которой героиня умоляет врача убить ее инъекцией морфина, – одна из лучших в немецком кинематографе, – продолжил Клауберг. – Я частенько показывал этот отрывок своим студентам, объясняя необходимость массовой стерилизации носителей генетических отклонений. Никто не должен жить с бременем дегенеративной болезни, и мы, врачи, обязаны предложить им выбор: достойная смерть взамен недостойной жизни. Фильм Либенайнера как раз приковывает внимание к данной проблеме.

– Тем не менее давайте вернемся к Осмунду Беккеру, – проговорил Гуго, еле ворочая пересохшим языком, и слегка ослабил узел галстука, чтобы вдохнуть как можно глубже. Виски горели.

– Давайте вернемся. – Клауберг растянул губы в ухмылке и высокомерно приподнял брови.

Гуго напомнил себе, что перед ним человек, хладнокровно убивший девушку, отказавшуюся лечь с ним в постель. Безжалостный