Ваттовое море. Прилив. Отец.

Гуго вновь привалился к стволу, глядя на темное, едва различимое среди ветвей небо. Опустив глаза, он увидел на снегу красную повязку со свастикой, сползшую с рукава.

– Вам нечего стыдиться, – спокойно сказала Адель. – Не понимаю, почему мужчины так боятся болеть. Если Бог посылает нам недуги, стыдиться не надо. Напротив, я всегда восхищалась людьми, встречающими превратности судьбы с гордо поднятой головой. Я видела больше жизненной силы в глазах ребятишек, убитых в Ирзее, нежели в детях, веселящихся сегодня в Солахютте.

Гуго вздохнул.

– Не болел я полиомиелитом, – буркнул он.

– А чем?

– У меня дегенеративная болезнь. Рассеянный склероз. Периодически становится лучше, и тогда я полностью в норме, но во время обострений наступает ад.

– И сейчас как раз рецидив? – осторожно уточнила Адель.

– Заметно, да? – Он горько рассмеялся, чувствуя себя тряпкой. – По мнению Клауберга, мне следует предпочесть достойную смерть недостойной жизни.

– Глупости! – фыркнула Адель, гладя его по руке. – Да уж, доктор Браун выбрал неудачный момент для смерти.

– Сам твержу себе это который день. – Гуго расхохотался, на сей раз вполне искренне. – Нашел время, черт бы его побрал!

Адель села рядом, и они вместе рассмеялись. Потом Гуго обнаружил, что его брюки насквозь промокли от снега, а Адель – что перепачкала юбку, и их вновь разобрал хохот.

Они сидели совсем близко. Гуго ощутил тепло ее тела, слабый запах волос и духов. Она не пользовалась помадой и тушью, но была прекрасна: щеки порозовели от мороза, веселые глаза блестят. Гуго наклонился, чтобы ее поцеловать.

И тут снизу послышался какой-то шум. Смущенная Адель отстранилась, Гуго принялся приводить в порядок одежду.

– Посмотрите туда, – тихонько сказала Адель.

Гуго увидел фрау Браун: та была не одна, с кем-то разговаривала. Он осторожно раздвинул ветви и узнал долговязую фигуру Осмунда Беккера. Слов слышно не было, но их и не требовалось. Хватало и того, что было видно. Брунгильда плакала, а Осмунд нежно поглаживал ее по щеке. Затем притянул к себе и поцеловал.

– Поверить не могу, – прошептала Адель ему на ухо. – Как же я раньше не догадалась…

– А можно было?

– Осмунд зачастую не ужинал в блоке.

– Думаете, отправлялся в особняк Браунов?

– Ну да, – кивнула она, и ее короткие пышные волосы взметнулись, словно пламя костра. – Неделю назад мы с Бетси вошли в кабинет Брауна. Эти двое были там. Одни. Мне показалось, что им неловко. Но из этого же не следует, что Осмунд убийца?

– Нет.

Выдохнув облачко пара, Гуго проследил, как оно поднимается к небу, откуда начали падать первые снежинки. Двое влюбленных внизу застыли в объятиях, полные желания и страданий.

– Не следует. Но это мотив, причем для обоих. А при расследовании преступления имеют значение две вещи: неоспоримые улики и веский мотив.

25

Аушвиц, 26 декабря 1943 года

В прозекторской сегодня кипела работа, подумал Гуго. Расчлененные тела уже увезли в крематорий, на кафеле столов лишь розовели лужицы от воды, исчезнувшей в стоке. На хромированных тележках в банках с формалином плавали отобранные органы.

– Гетерохромия, – провозгласил Йозеф Менгеле, кладя руку ему на плечо и показывая на самую маленькую банку.

Из нее на Гуго смотрели глазные яблоки, освещенные яркой хирургической лампой.

– Сегодня мы проанализировали четыре пары мальчиков, – продолжил доктор. – Все с разноцветными радужками.

Гуго стиснул челюсти, перехватив взгляд Гутмана, мывшего инструменты. Подумал о прекрасных глазах Йоиля.

– Я ищу одну медсестру, – сказал он Менгеле. – После смерти Брауна она вроде бы работает у вас.

Менгеле быстро подошел к столу, взял стопку бумаг, нашел какую-то папку, что-то записал и склонился над предметными стеклами.

– Мне прислал их доктор Эпштейн из Биркенау, – проговорил он, игнорируя слова Гуго. – Образцы тканей цыганят, больных номой – это сухая гангрена лица. Они почти все ею больны. Знаете, что это означает? Что расовое вырождение цыган находится на пике. Следствие врожденного сифилиса…

– Герр доктор, – напомнил о себе Гуго.

– Да?

– Я ищу медсестру.

– Кого именно?

– Бетанию Ассулин. Где я могу ее найти?

– В лагерном лазарете, двадцатый блок. Она почувствовала себя нехорошо.

– Я могу с ней встретиться?

– Думаю, да. Она не заразна. – Менгеле сложил стекла в коробку с берлинским адресом. – Наверное, ее надо было положить в КБ, это лагерный госпиталь, но кое-кто настоял, чтобы она осталась здесь.

– Кто же?

– Оберштурмфюрер Тристан Фогт.

Судя по всему, на лице Гуго отразилось такое изумление, что Менгеле даже головой покачал:

– Честно говоря, я и сам не понимаю, зачем ему это понадобилось. – Доктор развел руками, с глухим шлепком опустил их, затем сунул в карманы халата. – Наверное, еврейка чем-то особенно отличилась на работе. Обычно посредником между нами и еврейским персоналом выступает Виртс, но на сей раз Фогт.

Гуго долго вглядывался в набалдашник трости. Фогт не переставал удивлять. Его кидает от безумной свирепости до поступков, которые могут стоить ему репутации: поиск родителей Йоиля, ходатайство за Бетанию.

– Что же, теперь мне пора заняться вот этим… – Менгеле постучал пальцем по коробке, которую требовалось отправить в Берлин, и вышел.

В прозекторской остались врачи-евреи, заканчивавшие работу, и санитары-поляки. Последние до блеска натирали операционный стол. К запаху формалина добавился запах хлорки.

– Герр Фишер!

К нему подошел Гутман и воровато огляделся. Гуго ограничился коротким кивком.

– Герр Фишер, мне нужно с вами поговорить.

Они вышли во двор. Валил густой снег, заключенные ровняли дорогу катком. Гуго закурил. Сигареты ему раздобыл Либехеншель. Узнав, что сыщик остался без курева, он передал с посыльным пачку и стальной портсигар с инициалами, конфискованный, видимо, у какого-то еврея. Гуго забросил портсигар в ящик стола и больше к нему не прикасался.

– Курите? – спросил он у патологоанатома.

Тот помотал головой, затем передумал, взял сигарету и сунул в рот. Гуго достал зажигалку, дал ему прикурить. Сигарета занялась с легким треском.

– Герр Фишер. – Глаза у Гутмана были красными. – Менгеле собирается убить Йоиля.

Гуго поперхнулся дымом, глядя на собеседника, и не смог выдавить ни слова.

– Его брат в агонии. – Голос Гутмана глох в густом, как вата, снегу. – Менгеле не хочет дожидаться естественной смерти. Хочет, чтобы близнецы умерли по одной и той же причине в одно и то же время. Одинаковые условия для идеальной аутопсии, помните?

– Что он намерен сделать?

– Вколоть обоим фенол.

– Когда?

– Не знаю. Сегодня, завтра… Он не сказал. Скоро.

Гуго так глубоко затянулся, что легкие едва не перехватило спазмом. Зачем Гутман все это ему рассказывает? Зачем мучает сейчас, когда Гуго требуется предельная концентрация? Его карьера