зависит от дела Брауна. А дело Брауна зависит от его душевного спокойствия. Нельзя вести расследование, если ты в эмоциональном раздрае, – это золотое правило. В его работе нет места сантиментам, иначе собьешься и все развалишь, наделав непоправимых ошибок.

– Мне очень жаль, – ледяным тоном произнес Гуго. – Я ничем не могу помочь Йоилю.

– Но герр Фишер…

Гуго не дал ему закончить. Швырнув окурок в снег, он со злостью его затоптал и прошипел:

– Я тут никто, пустое место. У меня руки связаны так же, как и у вас. Чего вы от меня ждете? Я не могу прекратить опыты Менгеле. Но если и правда хотите помочь…

Гутман тоскливо сник и кивнул.

– Проводите меня в лагерный госпиталь.

26

Тело Бетании Ассулин, утонувшее в продавленной койке, казалось уже завернутым в саван. Ее грудь поднималась и опускалась в такт слабому, сбивчивому дыханию, на лице выступили капельки пота. Судя по всему, она была при смерти. Гуго вспомнилась агония матери, покалечившейся на лыжах. Гутман потрогал лоб Бетании и поморщился, словно от ожога.

– У нее жар.

Его очки запотели, волосы были растрепаны, скулы заострились, на щеках нездоровая краснота. Гуго почувствовал жалость к этому невысокому, изящному человеку, пытавшемуся спасти других, даже не думая, что будет с ним самим через месяц-другой.

– Разбудите ее, – попросил он.

Гутман поднес к носу больной ватку с нашатырем. Бетания дернулась, очнулась и мелко застучала зубами. Гуго самого едва не бросило в дрожь. Наверное, она мерзла. Раскаленная печь находилась в другом конце палаты, тепла на всех не хватало.

– Воды, – прошептала Бетания.

Гутман взял с тумбочки стакан с холодным чаем и принялся поить больную под строгим, но сострадательным взглядом медсестры: она наблюдала за происходящим, стоя у окна.

– Вы меня слышите? – спросил Гуго.

Бетания проглотила чай, облизнула сухие губы и кивнула.

– Что с вами? Почему вы в больнице?

– С ней все в порядке, – ответила медсестра. – Небольшая проблема с яичниками.

Женщина была толстой, с арбузными грудями, широкими бедрами и шапкой темных кудрей. Мощные челюсти делали ее похожей на мастифа, готового вцепиться в глотку.

– Какая проблема?

– Инфекция.

Гуго понял, что женщине не давали указания говорить с ним начистоту. Настаивать смысла не было. Бетания устало смотрела на него. В темных глазах отражался безжалостный свет голой лампочки, свисавшей с потолка.

– Я должен задать вам несколько вопросов о докторе Сигизмунде Брауне.

За окном медленно опускался снег, выстилая лагерь нескончаемым покрывалом, от вида которого было больно глазам. Гуго предпочел бы оставить женщину в покое и в белом безмолвии. Не место и не время для допроса, однако в аду покоя нет никому.

– Я знаю, что вы с доктором находились в интимной связи, – безжалостно продолжил Гуго.

У Бетании нашлись силы, чтобы покраснеть от стыда. Смертельно бледные щеки слегка порозовели.

– Умоляю вас, – прошептала она, – я не хочу об этом.

– Понимаю, но вы должны рассказать мне все, что вам известно, – непреклонно настаивал он.

На стене громко тикали часы, напоминая, что чем больше будет потрачено времени, тем меньше шансов раскрыть дело, а Гуго не мог позволить себе вернуться в Берлин ни с чем.

– Итак, у вас были интимные отношения с Брауном?

– Он меня заставлял. – Стон Бетании перешел в сдавленный плач.

Рот Гутмана превратился в пустой морщинистый кошелек. Патологоанатом ласково взял Бетанию за руку.

– Каким образом?

– Герр Фишер! – Медсестра горой двинулась вперед, накрыв больную зловещей тенью.

– Я должен услышать ответ, – отрезал Гуго. – Потом оставлю ее в покое, обещаю. Так каким образом Браун вас принуждал?

– Les fantômes, – прошептала Бетания, уставясь невидящим взором в снежную пелену. – Ночные призраки – это рыдания женщин в отделении Клауберга…

– Продолжайте, – попросил Гуго, хотя от кошмарного предчувствия все волоски на теле встали дыбом, как после удара током.

– Мужчины приходят к ним по ночам. – Бетания говорила нараспев, словно пела колыбельную.

Она разговаривала уже не с Гуго, она разговаривала со снегом. Гутман по-отечески гладил ее руку.

– Приходят по ночам и берут в молчании…

Дальнейших объяснений не требовалось. Среди сотен «кроликов» десятого блока попадались и красивые девушки. Гуго сам видел их мельком в полутьме коридоров или в приоткрытых дверях палат.

– Клауберг – широкая душа, – процедил Гутман с такой яростью, что даже сестра-мастиф отшатнулась. – Так он проверяет действенность своих опытов по стерилизации. Официальная процедура предполагает забор спермы и введение ее в «крольчиху», но он по доброте душевной позволяет капо развлечься старым добрым способом. Потом эти женщины стонут и плачут по ночам: это они, а не мифические призраки.

Кулаки у Гуго сжались. На сердце лег новый, огромный, тяжеленный камень.

– И все же каким образом Браун вас заставлял?

– Говорил, что иначе отправит меня в Биркенау.

Взгляд Бетании уперся в потолок; она попросила еще попить. Ее голова за считаные дни превратилась в череп, едва обтянутый тонкой, пятнистой кожей. Дальнейшее Бетания рассказывала с закрытыми глазами из страха опять увидеть образы прошлого или встретиться с чьим-то осуждающим взглядом.

Как-то вечером Браун попросил Бетанию задержаться в прозекторской. Они остались вдвоем, и она испугалась. Заметив ее страх, Браун рассмеялся и преградил ей дорогу, будто она могла куда-то убежать. Бетания давно замечала его взгляды – смесь желания и отвращения. Как же! Еврейка, низшее существо, ошибка природы, однако он ее хотел. Он так ей и сказал, прижимая лицом к холодному кафелю анатомического стола и задирая юбку.

Бетания всхлипнула, она заметно устала.

– Мне очень жаль, – смущенно пробормотал Гуго. – И вы возненавидели Брауна?

– Я ненавижу всех врачей Аушвица до единого, – прошипела Бетания. – Всех немцев вроде вас.

Гутман вздрогнул, метнул взгляд на Гуго. Даже медсестра развернулась к ним, медленно, как пароход. Оба они испугались его гнева. Зря, конечно. Не мог он разозлиться после всего увиденного и услышанного. Германия погрязла в смертных грехах, в которых когда-нибудь ей предстоит покаяться, а ему, Гуго, следовало бы прямо сейчас попросить прощения у этой замученной и униженной женщины.

– До депортации вы работали медсестрой?

– Врачом, – уточнила Бетания со слабой улыбкой и впервые за весь разговор посмотрела Гуго в глаза. – Врачом-педиатром. Книги писала. Учила немецкий и итальянский. Скажи мне кто раньше, до какого варварства вы опуститесь, не поверила бы.

Гуго промолчал. Лицо Бетании исказила гримаса страдания. Она приподнялась, держась за живот. Гуго вспомнил капельку крови, стекавшую у нее по ноге в тот вечер, когда он впервые ее увидел.

– Знаете, в чем клянутся выпускники, становясь врачами? – прошелестела она. – «В какой бы дом я ни вошел, я войду туда