Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Борис и Катя, выслушав рассказ Анны Николаевны, ошеломлённо молчали. Затем Борис не выдержал:
— Что же это такое делается? Вон Митю Сердеева тоже неизвестно за что взяли, а ведь он коммунист с 1920 года, был партизаном на Дальнем Востоке, с белыми воевал! Ну, а Борис? Ведь ему немногим больше 21 года! Что он мог сделать, чтобы его так неожиданно посадили? Никогда я не поверю, что он может быть врагом советской власти, никогда!
— Мы тоже не верим. Да и некоторые из учителей, которые с нами ещё разговаривали иногда, не верят в это, никто этого понять не может, но ведь сделать-то ничего нельзя. Даже попытки увидеться с ним не удались, — заметила Анна Николаевна.
Катя сказала:
— Ну, как бы то ни было, а мы вам поможем устроиться, сколько сумеем. Хотя, откровенно говоря, сами-то мы не очень много можем. Я ведь простая машинистка, а Борис — студент. Вот с жильём, может быть, что-нибудь и выйдет. Боря, ведь из соседнего дома жильцы уехали, он пока пустой стоит. Поговори завтра с Давыдычем, он, наверно, пустит, всё равно ведь сдавать будет. Ну, а в отношении работы, я думаю, что тоже всё устроится. Педагоги с таким стажем и опытом, как у вас, Анна Николаевна, на улице не валяются. А сейчас давайте-ка спать ложиться. Вон Женя уже совсем носом клюёт.
Но Борис задал ещё вопрос:
— А как же Люся? Вы уехали, а она туда к вам поедет?
— Нет, она пока никуда не поедет. Мы ей телеграмму послали, чтобы она с выездом задержалась. Если здесь обоснуемся, тогда сообщим ей, чтобы ехала сюда. Ну, а если не устроимся, пусть ещё подождёт, — ответила Анна Николаевна.
Скоро все улеглись. Женя уснул, едва положил голову на подушку, Анна Николаевна долго ворочалась на своей узенькой кровати, скрипя пружинами сетки. А Борис и Катя, находясь под впечатлением от рассказанного матерью (Борис всё-таки привык в Анне Николаевне видеть мать), тихонько перешёптывались:
— И как только она, бедная, всё это могла вынести? Сколько же ей надо было иметь сил и мужества, — шепнул он и, помолчав, добавил, — а всё-таки хорошо, что я не поехал на Дальний Восток на предлагаемую должность: вряд ли бы я уцелел. Там, видимо, чёрт знает что творится.
— Почему только там, а здесь? Вон, у нас в «Круглике» тоже кое-кого из профессоров ещё в 1936 году взяли, да и в Адыгейском облисполкоме почти всё руководство посадили, сам же ты рассказывал.
— Да, но ведь это было в период «ежовщины», а потом Ежов сам за это поплатился. Как сообщали, за эти перегибы его самого расстреляли. Теперь ведь другой нарком, Берия. Говорили, что он друг самого Сталина. Как же теперь-то всё это происходит? — недоумевал Борис.
Он считал, что в деле с братом, как и в деле с Сердеевым, были допущены явные несправедливости, неизвестные Сталину. Если бы тот о них знал, он бы их, конечно, не допустил. Так рассуждал Борис Алёшкин в 1938 году, так, между прочим, рассуждали почти все его сверстники. Ведь это было поколение, которому довелось жить, активно работать и воспитываться в тот период, когда единственно правильную генеральную линию партии после смерти В. И. Ленина олицетворял И. В. Сталин. Он в своих речах, докладах и статьях разоблачал предательскую роль Троцкого, Зиновьева и других оппортунистов, он руководил социалистическим строительством в стране, он вскрывал и показывал всему народу ошибки отдельных партийных работников в целом ряде вопросов. Так как же он мог допустить такие несправедливые аресты? Как он мог допустить содержание в тюрьме старых коммунистов? Нет, этого просто не могло быть! Вероятно, это делали какие-то карьеристы, примазавшиеся к партии. Ему, Сталину, было ничего не известно об этом, — так думал Борис. Мы теперь, пользуясь правом автора, живущего спустя много лет после смерти Сталина, знающего и о его ошибках, и о культе личности, и о той предательской роли, которую играл