Отец улыбнулся.

— Да, — сказал Роланд. — Наверное… это меня терзает.

— С тобой был Катберт, — продолжал отец. — Он, видимо, тожеуже рассказал все отцу.

— Да.

— Он ведь подкармливал вас, когда Корт… — Да.

— И Катберт. Как ты думаешь, его это тоже терзает?

— Не знаю.

На самом деле Роланду было вообще все равно. Его никогда незаботило, совпадают ли его собственные чувства с чувствами кого-то другого.

— А тебя это терзает, потому что из-за тебя умрет человек?

Роланд невольно пожал плечами. Ему вдруг не понравилось, чтоотец так дотошно разбирает мотивы его поведения.

— И все-таки ты рассказал. Почему?

Глаза мальчугана широко распахнулись.

— А как же иначе?! Измена, это…

Отец резко взмахнул рукой.

— Если ты так поступил из-за дешевой идейки из школьныхучебников, тогда не стоило и трудиться. Если так, то уж лучше пусть все там, вТонтоуне, погибнут от массового отравления.

— Нет! — яростно выкрикнул Роланд. — Не поэтому. Мнехотелось убить его… их обоих! Лжецы! Гадюки! Они…

— Продолжай.

— Они задели меня, — закончил парнишка с вызовом. — И мнебыло больно. Что-то такое они со мной сделали. Из-за этого что-то во мнеизменилось. И мне захотелось убить их за это.

Отец кивнул:

— Это другое дело. Пусть это жестоко, но оно того стоит.Пусть оно, скажем, не высоконравственно, но тебе и не нужно бытьдобродетельным. Это не для тебя. На самом деле… — он пристально поглядел насына, — ты, вероятно, всегда будешь стоять вне каких-либо нравственных норм. Тыне настолько смышлен, как Катберт или сынишка Ванни. Но это даже и к лучшему.Так ты будешь непобедим.

Мальчик, до этого раздраженный, теперь почувствовал себяпольщенным, но вместе с тем и немного встревожился.

— Его…

— Повесят.

Мальчик кивнул:

— Я хочу посмотреть.

Старший Дискейн расхохотался, запрокинув голову:

— Не такой уж и непобедимый, как мне казалось… или, можетбыть, просто тупой.

Внезапно он замолчал. Рука метнулась, как вспышка молнии, исжала предплечье Роланда — крепко, до боли. Мальчик поморщился, но невздрогнул. Отец смотрел на него долго и пристально, но Роланд не отвел глаз,хотя это было гораздо труднее, чем, например, надеть клобучок на возбужденногосокола.

— Хорошо, можешь пойти посмотреть. — Он повернулся, чтобыуйти.

— Отец?

— Что?

— Ты знаешь, о ком они говорили? Кто этот "наш добрыйдруг"?

Отец обернулся и задумчиво поглядел на сына.

— Да. Кажется, знаю.

— Если его схватить, — проговорил Роланд в своеймедлительной, может быть, даже чуть тяжеловатой манере, — тогда больше уженикого не придется… ну, вздергивать. Как повара.

Отец усмехнулся:

— На какое-то время, наверное, да. Но в конечном итогевсегда кто-то найдется, кого нужно вздернуть, как ты очень изящно выразился.Люди не могут без этого. Даже если и нет никакого предателя, рано или позднотакой отыщется. Люди сами его найдут.

— Да. — Роланд мгновенно понял, о чем идет речь. И, разуяснив себе это, запомнил уже на всю жизнь. — Но если вы его схватите, этогодоброго друга…

— Нет, — решительно оборвал его отец.

— Почему нет?

На мгновение мальчику показалось, что отец сейчас скажет емупочему. Но отец промолчал.

— На сегодня, я думаю, мы уже поговорили достаточно. Оставьменя.

Роланду хотелось напомнить отцу, чтобы он не забыл о своемобещании, когда придет время казни, но он прикусил язык, почувствовав отцовскоенастроение. Он поднес ко лбу сжатый кулак, выставил одну ногу вперед ипоклонился. Потом быстро вышел, плотно закрыв за собой дверь. Он уже понял, чтоотец хочет потрахаться. Мальчик не стал мысленно задерживаться на этом. Онзнал, конечно, что его папа с мамой делают это… эту самую штуку… друг с другом,и был в курсе, как это все происходит. Но сцены, возникавшие в воображении примысли об этом самом, всегда сопровождались ощущением неловкости и какой-тонепонятной вины. Уже потом, несколько лет спустя, Сюзан расскажет ему историюпро Эдипа, а он будет слушать ее в молчаливой задумчивости, размышляя опричудливом и кровавом любовном треугольнике: отец, мать и Мартен — которого вопределенных кругах прозывали — наш добрый друг Фарсон. Или, возможно, еслидобавить его самого, это был уже даже и не треугольник, а четырехугольник.

Холм Висельников располагался как раз у дороги на Тонтоун. Вэтом была некая поэтичность, которую смог бы, наверное, оценить Катберт, но ужникак не Роланд. Зато виселица произвела на Роланда неизгладимое впечатление:исполненная зловещего величия, она черным углом прочертила ясное голубое небо —темный, изломанный силуэт, нависающий над столбовой дорогой.

В тот день обоих ребят освободили от утренних занятий. Кортс немалыми усилиями прочел записки от их отцов, шевеля губами и время отвремени кивая головой. Закончив это трудоемкое дело, он аккуратно сложилбумажки и убрал их в карман. Даже здесь, в Гилеаде, бумага была на вес золота.Потом Корт поднял глаза к светло-лиловому рассветному небу и снова кивнул.

— Подождите, — сказал он и направился к покосившейсякаменной хижине, своему жилищу. Он быстро вернулся с ломтем грубого пресногохлеба, разломил его надвое и дал каждому по половинке. — Когда все закончится,вы оба положите это ему под ноги. И смотрите: сделайте, как я сказал, иначе явам устрою на этой неделе веселую жизнь. Спущу шкуру с обоих.

Ребята не поняли ничего, пока не прибыли на место — верхом,вдвоем на мерине Катберта. Они приехали самыми первыми, часа за два до того,как остальные только еще начали собираться, и за четыре часа до казни. Так чтона холме Висельников было пустынно, если не считать воронов да грачей. Птицыбыли повсюду. Они громоздились на тяжелой поперечной балке — этакой станинесмерти. Сидели рядком по краю помоста. Дрались за места на ступеньках.

— Их оставляют, — прошептал Катберт. — Мертвых. Для птиц.

— Давай поднимемся, — предложил Роланд.