интерес в чешских театральных кругах. Критика положительно оценила режиссерскую работу, сыгранность ансамбля, она отметила прекрасную игру ряда актеров, в частности Вояна — Астрова, Грегровой — Сони, Шмаги — Серебрякова, Мошны — Телегина. Однако не все оценки постановки и ак­терского исполнения следует признать бесспорными, ибо понимание самой критикой проблематики чеховской пьесы и ее образов было во многом неверным. Отсюда и проти­воречивость суждений, которая встречается в рецензиях на этот спектакль «Дяди Вани».

Очень высоко оценила критика исполнение Вояном роли Астрова. Рецензент газеты «Cas» И. Водак писал, что чешский артист играет Астрова «с подлинным вдохновением,— в каждой его фразе, в каждом движении, в улыбке или выра­жении лица, в звуке голоса — вся его душа, вдумчивая, проницательная...» Но в то же время критик отмечал, что Воин не всю роль провел одинаково хорошо, что в пер­вом акте «было еще много натянутости», а в других актах в ряде сцен артист стремился «обогатить» роль, но так, что создалось «впечатление вычурности и дисгармонии» (Jin- drich V о d a k. Eduard Vojan. (Praha, 1945, str. 72).

Разноречивыми были мнения критиков об исполнении роли Серебрякова. Рецен­зент журнала «Osveta» утверждал, что «Шмага понял Серебрякова весьма отлично от замысла автора, так что действовал в пьесе как инородный элемент» (1901, с. 6, str. 561). Но в чем выразилось это, критик не пояснил. Конкретнее писал рецензент журнала «Divadelm listy» (1901, с. И, str. 251): «Серебряков Шмаги не казался нам смешным, скорее было жаль его». Однако, по-видимому, ближе к правде были те критики, ко­торые писали, что артист дал образ «противного профессора», что он «подчеркивал отрицательные стороны его характера, себялюбие и заносчивость, капризничанье и нытье, становящиеся все более отталкивающими» («Narodm politika», 1901, № 110, от 22 апреля).

Видимо, не совсем удачным было исполнение А. Седлачеком роли Войницкого. Особенно это показала центральная сцена третьего акта. «Гибель жизненных иллю­зий дяди Вани,— пишет рецензент журнала «Osveta» (1901, с. 6, str. 560),— вызвала такую внезапную и страшную внутреннюю бурю, что это производит — прямо скажу — впечатление, словно пьеса Чехова вдруг понеслась как бешеный конь: (дядя Ваня стреляет в профессора за кулисами и на сцене совершенно неожиданно, без подготов­ленной и мотивированной внутренней необходимости».

Как видно даже из этих примеров, игра ведущих артистов Национального театра была далеко не совершенной. Тем не менее, пражская постановка «Дяди Вани» яви­лась крупным событием. Чешская театральная общественность очутилась «лицом к лицу с произведением, которое не имеет ничего общего с обычными драмами, господ­ствующими на современной сцене» («Ceska revue», г. IV, 1901, с. 9, str. 1117). Особен­ности «Дяди Вани», построение и образы вызвали у ряда критиков недоумение, но в то же время и глубокий интерес к пьесе, желание проанализировать ее, определить ее место в мировой драматургии.

Указывая на то, что пьеса Чехова не отвечает «ходячим представлениям о технике и задачах драмы», установленным нормам и требованиям «мерно постукивающего сценического механизма», рецензент журнала «Rozhledy» (1901, с. 5, str. 140—141) спрашивает: «Неужели г. Чехов менее умудрен в театральном искусстве из-за того, что он на несколько градусов восточнее нашего живет от Парижа? Быть не может. Неужели он, мастер новеллистической техники, не осилил бы того, что умеет у нас любой захудалый кандидат на драматургичевкиелавры, если бы он только захотел и если бы вообще дорожил этим? Дело просто в том, что он — сын страны, у которой не только свои, трудно для нас постижимые политические и социальные порядки, но и свои специфические понятия об искусстве, о его задачах и ценностях. Его страна про­демонстрировала это в романе таким великолепным способом, что сумела преодолеть все предубеждения остальной Европы».

Как «благородное и прекрасное начинание» охарактеризовал постановку «Дяди Вани» рецензент журнала «Ceska revue» (1901, с. 9, str. 1116). «Наша публика,— пи­сал он,— видела немного произведений, в которых бы так игнорировалось все, что называется техникой, в которых внешне было бы так мало действия и которые тем не менее так сильно приковывали бы к себе внимание зрителя и потрясали его до глубины души. Изумительная простота, искренность и правдивость сочетаются в этой пьесе с совершенным психологическим мастерством и потрясающей силой характеристик».

Восторженно звучит отзыв Иозефа Куффнера, рецензента газеты «Narodni listy» (1901, № 111, от 22 апреля).

«Чехов,— писал он,— является несравненным живописцем жизни, ее трагических и комических сторон, ее вечно тянущегося однообразия и ее поэзии. Наконец-то явился поэт, который не боится будничности, волшебник, который руду повседневности умеет обращать в сверкающее золото ...) Какая волнующая картина, полная жизненной глубины! Сколько приходится другим искать, трудиться, чтобы стать ближе к жизни! Чего только ни выдумают, ни нагородят, чтобы казаться занимательным, глубоким! А тут является автор, который равнину современной повседневности превращает в гору, а под ней, смотрите, какие головокружительные глубины открываются нашему взору! •(... Пьеса А. П. Чехова предстает как классический образец современного сце­нического реализма. Здесь нет ничего туманного, сомнительного, искусственно по­строенного, все просто, ясно, как в обыденной жизни, и однако же все — поэтично...»

Серьезное для того времени понимание чеховской пьесы обнаружил Ярослав Кам- пер, рецензент журнала «Obzor literaini a umelecky» (1901, с. 7, str. 109—110). «„Дядя Ваня",— писал он,— несомнепно одно из лучших произведений, написанных для теат­ра за последние десять лет. Во всей современной драматической литературе я не знаю пьесы, которая так пренебрегала бы всем показным, манерным, вычурным, которая с помощью, казалось бы, наипростейших средств производила бы такое глубокое и не­забываемое впечатление, как это произведение. Появившись на сцене Московского театра „Эрмитаж" каких-нибудь полтора года назад, оно вызвало громадное волнение. „Дядя Ваня" производит впечатление чего-то совершенно нового, чуждого всяких шаблонов, впечатление вещи, с которой нужно свыкаться постепенно, но которую вы тем горячее полюбите потом».

Как образец чеховского мастерства Кампер приводит сцену второго действия — разговор Сони с Астровым. «Какая глубокая печаль, какая мука и душевная боль зву­чат в этой сцене, свободной от мелочных трюков и рафинированных приемов, состав­ляющих силу западных драматургов». В качестве другого примера Кампер указывает на конец пьесы, который «захватывает своей безыскусственной простотой».

С большим .сочувствием Кампер относится к Войницкому и Соне, судьба которых глубоко волнует и трогает его: «Наш интерес все время прикован к пьесе, где таким изумительно простым, но правдивым и захватывающим способом изображается бес­плодная тоска двух „лишних людей", прикипевших к нашему сердцу. Дядя Ваня, угловатый, окрестьянившийся человек простого, чистого сердца, и Соня, тихая, доб­рая душа, привыкшая работать и жертвовать собой для других, жестоко отвергаемая со своей