class="p1">– Когда Минос – принц Минос – родился, он выглядел как любое другое дитя. Ваш отец радовался появлению второго сына. Ребенок рос и… – Кандакия замолчала, чтобы сделать вдох. Так много слов зараз она не произносила за всю нашу жизнь на Крите. – Он начал меняться, – продолжила служанка. – Люди начали болтать разное, и ваш отец построил для него дом под землей, где его никто не увидит.

– Так чей это был ребенок? – спросила я и вдруг осознала, что знаю ответ. Перед глазами закружилось и поплыло, и если бы я не сидела, то мне пришлось бы искать место, где присесть. Всю свою жизнь я любила отца больше матери, считала его справедливее и добрее, почитала как родителя, позволившего мне рисовать. Мама была куда строже, и с ней тяжелее было ладить. Казалось, она не любит меня. Но, возможно, она просто пыталась дать мне понять, что мир жесток и мужчинам нельзя доверять. Впервые я поняла амазонок и их образ жизни. Мне подумалось – и не без укола жалости к себе, – что мать Ипполита, наверное, устыдилась бы, узнай она о деяниях сына. Так же как я устыдилась, думая о своем добром и любящем отце, выдворившем собственного сына, когда тот был ребенком. Медея спрашивала меня, почему Минос жил в лабиринте. Теперь я знаю ответ и понимаю больше, чем мне того хотелось бы.

Словно читая мои мысли, Кандакия сказала:

– Они засунули его под землю, а он был таким чудесным мальчиком, таким добрым. Я просила твою мать, я так просила: «Позволь увезти его. Мы вернемся в хозяйство моих родителей. Мой брат поможет. Ты будешь навещать сына. Только не помещай его под землю». Она согласилась пойти на это, но твой отец узнал и сказал, что это позор – растить царского сына в сельском доме. Запереть своего сына в пещере ему было не позорно.

Кандакия замолчала. Я смотрела на нее, потрясенно открыв рот. Слова лились из нее, как вино из переполненного бурдюка, из которого вынули пробку.

У меня был полнокровный брат, а не единоутробный. Он был старше меня по меньшей мере лет на десять, и наши встречи в лабиринте всегда меня радовали. Мы с Ариадной величали Миноса царем лабиринта, часами изучали подземные коридоры, чтобы без промедления найти друг друга в случае необходимости. Он держал под рукой мои любимые сладости – их доставляли ему с кухни – и, когда мне нездоровилось, позволял отдыхать в его постели и поглаживал меня по голове. Минос был добрым, как и сказала Кандакия. И мы это не выдумываем. Я сама слышала, как служанки на кухне говорили, что лучше бы прислуживали моему брату и получали от него улыбки, нежели подавали роскошные блюда для услады царей в главном зале. А нам с Ариадной твердили одно: мы должны держать существование брата в секрете и никогда не опровергать слухи о чудовище в лабиринте. От этого, по словам отца, зависела безопасность Крита.

– Что ты наделала, Ариадна? – прошептала я.

Кандакия не слушала меня, погрузившись в мучительные воспоминания.

Ариадна любила Миноса не меньше меня. Я всегда бегала за ними, взявшимися за руки братом с сестрой. Вместе они испробовали бесчисленное множество развлечений и игр. Вдвоем учились владению мечом и даже пробовали вывести своих цыплят. Когда Минос опечалился тем, что не может заниматься, как мы, с учителем, Ариадна начала скрупулезно пересказывать ему все наши занятия, хотя сама при этом была нерадивой ученицей. И все же она привела к нему Тесея. Не понимаю и не могу простить. А еще не могу ни с кем поделиться своими страданиями. Если бы могла, то не встала бы на путь, который привел меня к браку с Тесеем, а затем в Афины.

Мы с Кандакией долгое время сидели в тягостном молчании.

* * *

Я вновь и вновь прокручивала в голове предложение Кандакии. Если скажу, что ношу дитя Посейдона и заявлю об этом прилюдно, Тесей не сможет отвергнуть ребенка или очернить мое имя. Слыша, как ночной хор обсуждает меня и Ипполита, я затыкала уши пальцами, ограждаясь от женских голосов, и вскоре научилась отрешаться от этих звуков даже без помощи пальцев. Вряд ли Тесей будет слушать женщин, даже если услышит их. И поскольку Посейдон – его отец, ему придется признать это дитя своим наследником.

Хотя теперь я испытывала неприязнь к своему отцу, мне хотелось бы, чтобы он был здесь и дал совет, как следует поступить, или – еще лучше – посадил меня на корабль и отправил домой. Мы растворились бы в ночи, чтобы объявиться на Крите. И вину на это тоже возложили бы на божество – на Гелиоса в его огненной колеснице с золотыми конями, который, как говорят, перенес Медею в Афины.

Пришло осознание, что так можно и веру потерять. Я начинаю мыслить как Медея: что нет никаких богов, а есть только несовершенные люди, ищущие, кому бы приписать свои дурные склонности и проступки, и прикрывающиеся подвигами.

Мне нужно с кем-то поговорить. Не с Медеей: не хочу с ней встречаться. Мне невыносимы ее надменные взгляды, отношение к моей вере – она считает, что та происходит от моей наивности. Мне вдруг вспомнился пожилой мужчина, с которым я общалась в обеденном зале, когда только прибыла в Афины. Трифон – так его зовут. Он был советником старого царя и отзывался об Эгее очень по-доброму. Уверена, он даст необходимый мне отеческий совет.

Я велела Кандакии договориться о встрече с ним. В моих покоях, конечно же. При мысли о том, чтобы покинуть их, я цепенела. Боялась столкнуться с Ипполитом. Он оставил меня умирать. Что помешает ему убить меня тут?

Трифон

Я попивал в своих покоях вино, размышляя о творящемся во дворце беззаконии и предлагаемых Тесеем политических махинациях, когда в мою дверь постучалась служанка. Я сразу ее узнал, но вида не подал. Это была Кандакия, служанка Федры.

– Господин, – нерешительно сказала она тем певучим языком, каким на Крите говорят даже служанки, – я пришла к вам с сообщением от принцессы… то есть царицы.

– Да? – спросил я с деланым равнодушием, постаравшись выглядеть даже рассерженным из-за того, что потревожили мой вечерний покой. Внутри же ликовал. Все инстинкты кричали: вот она, та возможность, которой ты дожидался!

– Ей хотелось бы встретиться с вами. Возможно, за ужином? Завтра вечером?

Отличное начало, сулящее нечто большее. Я недовольно свел брови.

– Не слишком удобно, но я не могу отказать царице. Хорошо. Только она должна прийти сюда.

К моему удивлению, Кандакия покачала головой.

– Нет. Она не покинет свои комнаты. Вы должны прийти к ней.

Я потерял дар речи от такой наглости и, шокированный, лишь согласно кивнул. Служанка ушла так же тихо, как и пришла. Я глотнул вина и провел пальцем по узелкам на огромном деревянном столе. Уверен, этот стол куда лучше того, что стоит в покоях царицы. И вино мое куда лучше того, что может предложить ее служанка. Но царица отказывается покидать свои комнаты. Более того, по донесениям моих осведомителей, никто не видел ее по меньшей мере четыре последних лунных цикла. Теперь меня снедало любопытство.

* * *

Я старый человек, который никогда не был женат, и вы простили бы меня, если бы я не стал делать поспешные и очевидные выводы. Но, когда я зашел следующим вечером с кувшином вина в покои царицы, тотчас понял, почему она не покидает свои комнаты.

Никак это не отразив, я лишь склонил голову и сказал:

– Ваше величество.

Служанка показала, где мне сесть. Места было маловато, поскольку стол сдвинули к стене, чтобы отяжелевшей принцессе было где развернуться.

– Господин, надеюсь, вы простите нас за таинственность и уловки, – произнесла Федра своим чудесным, мелодичным голосом. – Но, как видите, я сейчас сама на себя непохожа. – Она беспомощно указала на свой живот.

– Вижу, госпожа, – осторожно ответил я, не желая сболтнуть лишнее.

– И, как вы понимаете, это не счастливое событие. – Глаза принцессы наполнились слезами.

Пока она говорила,