† С 1909 года написанная маслом картина размером 94×74 см находилась в собственности Гамбургского кунстхалле. В 1931 году она была на время перевезена в Мюнхен и выставлена в Стеклянном дворце в рамках художественной экспозиции «Творения немецких романтиков: от Каспара Давида Фридриха до Морица фон Швинда». В том же году, 6 июня, охвативший здание пожар уничтожил свыше трех тысяч полотен, в числе которых были все экспонаты выставки.

Найти исток не самое трудное, труднее его распознать. Стою посреди пастбища, в руках – карта местности, от которой нет никакого проку. Передо мной канава с водой – не глубока, не широка, полметра, не больше, устелена дырявым ковром из желто-зеленой ряски. На берегу осока, желтая и бледная, как солома. Только там, где вода явно выходит из-под земли на поверхность, разросся в изобилии зеленый мох. А чего я ждала? Бурлящий родник? Табличку с указателем? Снова обращаюсь к карте, ищу голубую, ни к чему не привязанную ниточку, которая берет начало на открытой местности цвета яичной скорлупы, ниже области леса, обозначенной зеленым. Быть может, исток следует искать выше, в том самом лесном массиве, что протянулся за горсткой домов, придававших этому пункту статус населенного, – его-то и назвала я водителю такси. Дивился, наверное, с какой радости меня сюда занесло, да еще в Великую субботу, но в здешних краях с тобой никогда не заговорят просто из любопытства. Люди тут степенные, ко всему безучастные, будто похоронившие себя в невыразимой тоске, они – как окружающий пейзаж – обходятся без слов.

Едва приметная струйка, кажется, и вправду – то, что я ищу: исток Рикка, а прежде Хильды – древней речушки, воды которой стремятся к морю и через многие километры питают Грайфсвальдскую гавань, откуда – прибавив в ширине и, пожалуй, даже в весе – впадают в одноименный залив, в районе рыбацкой деревушки Вик. По левую руку вижу испещренные трещинами посеревшие колья забора, двойной ряд изъеденной ржавчиной колючей проволоки, за ним пастбищные угодья с бесчисленными холмиками свежевыкопанной земли, плодами неустанных кротовьих трудов, отправляюсь – как и задумано – на юго-запад, вдоль течения.

Облака нависают безбрежным плотным покровом, низко и тяжело. Только вдали виден просвет, нежно-розовая полоска. Пара-тройка широкоплечих дубов возвышается над угодьем – реликты леса, давно расчищенного под пашню. Их ветви отражаются в низинах, полных дождевой и талой воды, – больших как озера. Из белесо-голубых лужиц торчит блеклая трава, напоминающая тростник. По воде скок-поскок трясогузка, в реверансе распускает перышки хвоста и отправляется в пружинящий полет.

Затвердевшие последки мартовского снега – не старше трех дней – посверкивают в тенистых уголках дерна, в колеях, продавленных колесами трактора, возле рулонов сена, закатанного в белую пленку – дозревать до силосной массы. На берегу ржавеет перевернутый ковш. Над ковшом ветвится голый боярышник, кора подернута серно-желтым лишайником. Чу! Слышен трубный крик журавля, победный и возмущенный. По другую сторону канавы две свинцово-серые птицы, вскинув крылья непомерных размеров, взмывают ввысь, но уже совсем скоро снова идут на посадку, вписываясь в крутой поворот: лапки навстречу земле, три судорожных взмаха, полная остановка – унисон безупречный. Некоторое время еще отдается эхом их крик, пока его не поглощает налетевший с востока ветер. Он рвет воздух, завывая с моря, разметает дубовые листья, серые, как ночные мотыльки. Пашня вязкая. Борозды усыпаны размокшими черно-коричневыми комьями глины. Из-под них выглядывают ростки рапса, уже отравленные ядохимикатами – края листьев точно побывали в перекиси сероводорода. Краски блекнут, свет утрачивает силу, кажется, вот-вот начнет смеркаться.

С подветренной стороны в заболоченной низине пасется стая косуль. Завидев мое приближение, дают деру: бегут галопом к лесу, сверкая зеркалами. По остову вышки, что на краю лесосеки, хлещет кусок камуфляжной ткани. В двух шагах оттуда на фоне голых кустов ежевики, бузины и терна громоздятся замшелые бетонные плиты. Из армированной конструкции торчат ржавые скобы, сталь – дешевая из дешевых – портится под открытым небом. На пористых плитах пышно цветет черный мох, напоминая водоросли. Чуть дальше в безлистых дебрях кустарника застыла зеленая слизь – в вымоине, образовавшейся еще в ледниковую эпоху; теперь здесь место нереста жаб, лягушек и жерлянок, которые, где-то укрывшись, ждут сигнала к воспроизводству. Чахлые желто-восковые травы пожухли, выцвели за зиму. Один только лютик пробивается шпинатовой зеленью из-под черного от влаги грунта.

Я возвращаюсь к канаве и иду вдоль ручья, пока тот не исчезает под землей в бетонной трубе. На горизонте наматывают круги ярко-белые пропеллеры ветрогенераторов, эдаких оживших машин. Вспоминаются «лошадиные головы» из детства – черные скважинные насосы-качалки, как били они по недрам земли и как становилось не по себе от их стоических ударов. Здешний ландшафт сформировался в эпоху последнего оледенения, долина Рикка – конечная котловина среди морейного рельефа, отмеченного мягкими возвышенностями и могучими круглыми валунами, гладко отшлифованными во время стока ледниковых вод, когда по краям гляциальных полей и впадин перемещались обломки горных пород. В более глубоких слоях залегают запасы нефти и соли.

В нескольких сотнях метров к юго-западу серые стволы корявых берез выдают присутствие воды. Шагаю напрямик через поле, пока не упираюсь в русло, уже заметно раздавшееся. Между ним и пашней вьется узкая межа, шириной не больше двух метров. Местами в зеленом ковре зияют проплешины. Влажно поблескивает торфянистая почва. Тут явно поработали кабаны. Полевой жаворонок взмывает ввысь и заливается трелью, захлебываясь, спешит известить о приближении весны, которая кажется неправдоподобно далекой. Вода впервые подает голос. Тихо журча, бежит к лесу и теряется в кустах орешника. Я ныряю в укромную тишину его дебрей. Земля здесь пепельного цвета – еще не избавилась от фрахта пожухлой прошлогодней листвы, до которой не добраться назойливому восточному ветру. Подлесок землисто-серый, зелен только звездчатый мох, точно петрушка. Весенники выпрямились, растопырили листья – уже готовы зацвести ярко-желточными цветками. Когда деревья начинают редеть, посреди веток и сучьев, еловых шишек и поблескивающего иссиня-черного помета дикого зверья я натыкаюсь на рога, сброшенные оленем. Увесистое темно-коричневое образование. Штудирую потрескавшуюся кожистую поверхность: зернистые выпуклости и гладкие кончики – на ощупь даже приятно. На утолщенной розетке, когда-то покрывавшей вершину костяного пенька, видны шерстинки того, кто избавился от своей ноши, судя по всему, еще совсем недавно. Шершавая костная ткань цвета алебастра на месте предполагаемого слома остра, как кораллы. Чтобы сбросить рога, нужна немалая сила. Кора на окрестных елях изрезана рубцами. Мутно-молочная смола выпучилась из ран, будто запекшаяся кровь. То тут, то там стволы подчистую обглоданы голодными оленями.

Порыв ветра гладит кроны деревьев, небо светлеет, и в стене облаков мельком показывается бледный солнечный диск. Он не отбрасывает тени, но в воздухе сразу начинается волнение, гомон птиц всё громче и громче: здесь и механический стрекот сорок, и неустанная песнь зябликов, и треск черных дроздов, и заунывные распевы малиновки.

Когда я выхожу из леса, в воздух взмывает черная ворона, скользит над полем, окропленным зеленью озимого ячменя, и время от времени, не прерывая хриплого крика, отдается свободному падению. Пейзаж как будто изменился, стал спокойнее, упорядоченнее. Глинистая тропинка, усеянная по обочинам еще голым ивняком, прямой струной бежит вдоль русла до соседнего поселения. В воде валяются бутылки из-под шнапса ныне несуществующих брендов. По левую руку склоняются охапками красно-серые прутья пожолклой ежевики. В сквозистых зарослях висят птичьи гнезда. Под кустом боярышника разбросаны дюжины белесых, как известняк, раздробленных улиток, тут же камни, на которых дрозды выклевывали из раковин мякоть. Слякотное месиво, изрезанное колесами трактора, размякшее от дождя и талого снега, чмокает в такт каждому моему шагу. Лужи напитаны местными красками. Вне конкуренции умбра, которой отливает волглая глина и болотная муть – вощеное созвучие, почти без контраста. Только подернутые молодой зеленью