Все кости были целы. Это красноречиво подтверждали рентгеновские снимки. О чуде никто не говорил. Ни мама, ни врач в окружной больнице. Вывихнутые голеностопы медсестра обмотала бинтами, смоченными цинковым раствором. Она поставила штемпель в паспорте прививок, на первый страничке которого тянулись три полоски из пластыря. На полосках, печатными буквами, выведены мое имя и новый адрес в деревне, что возле железной дороги, – рука мамина, сразу видно, почерк учительницы.

Кости были целы, но ходить толком я не могла еще много недель. Всё прыгала и прихрамывала, тянула руки к людям. Мама поднимала меня. Я обвивала ногами ее бедра, понимая, что где-то там, в животе, прячется нерожденный ребенок.

Уже потом родители частенько рассказывали, сколько неприятных хлопот доставил им мой прыжок. Но о том, что я счастливо отделалась, никто не упоминал, тем более о чуде, – в те времена, в той стране чудес не случалось.

Ни Бога, ни ангелов я не знала. В первый раз увидела, уже когда ходила в школу: это была картина за стеклом, висевшая над кроватью (помнится, необыкновенно куцей) одной старой женщины. Реликвия из глубокой древности, темная, как все комнаты в бывших жилищах для батраков, с фронтонами и цокольным этажом из природного камня, и далекая как мир, в котором златокудрые дети – в пестрых одеждах, с лощеными щеками и сияющими глазами – следуют за длинноволосым человеком с крыльями как у аиста, который ведет их по деревянным висячим мостам посреди ночи, залитой лунным светом.

За ужином я разглядывала маму, долго и пристально. Неужели это и вправду она? Может, всё только пустые разговоры – про то, как она меня родила и как мучилась потом от болей много дней, о чем всегда настойчиво повторяла. А вдруг меня подобрали или бесцеремонно отняли у настоящей, родной, матери, которая, наверное, до сих пор где-то ждет, безутешная, как в песенке про заиньку.

Я следила, как мама намазывала хлеб, как резала его на маленькие кусочки и клала на мою дощечку. Я всматривалась в ее карие глаза, в губы, которые что-то скрывали. Потом бежала в ванную и там, застыв между двух зеркал, принималась изучать размноженное до бесконечности отражение – в поисках сходства.

Тут точно крылась загадка, но я даже не понимала, в чем вопрос, не разумела задачи, которая передо мной стояла. Открытый, как окно, вопрос. Открытый, как окно, ответ. Прыжок с четырехметровой высоты.

Прошли годы, я снова у бабушки с дедушкой – лежу пластом. На дворе каникулы. Комната для гостей не отапливается. У меня жар, и всё болит. Зовут врача. Является человек, солидный, прикладывает бледную руку к моей шее, долго и пристально вглядывается. Голос у человека мягкий. Глаза глубоко посажены, словно их вдавили в глазницы намеренно, причудливо увеличенные через стекла очков, они, казалось, смотрят на мир с особой жадностью. Чувствую взгляд – порыв что-то сказать. Рука достает из портмоне фотографию. На ней ребенок в белых чулках, туго обтягивающих икры, в руке гигантский зонтик. Я недоуменно качаю головой. Тут какая-то загадка, но только не пойму, в чем вопрос, не разумею задачи, которая передо мной поставлена. Ребенок на фото – это я. Врач – отец, мой и в то же время не мой.

Прошло больше тридцати лет, и вот однажды, прохладным весенним днем, я приставляю складную линейку к фасаду отремонтированного дома причетника и диву даюсь: четыре метра, ни сантиметром меньше. Окно на верхнем этаже теперь шире. Дом священника – чуть дальше на противоположной стороне улицы – выставлен на продажу. С его веранды отлично просматриваются окрестности: поле, луга, песочно-глинистые пашни. Откуда ни возьмись появляется человек и указывает на молочные стекла. Селитра. Слова звучат как смертный приговор. Только теперь я вижу на стенах засохшую корочку пены. Словно заразная болезнь.

Захожу в церковь, впервые в жизни. На северной стене хора нарисовано жерло преисподней. Лягушки, змеи, люди, проклятые души – всё летит туда и поглощается языками пламени. Впереди восседает на троне свиноголовый Князь тьмы со скипетром и молнией.

Неужели прыжок из окна – первое, что запало мне в память? Спрашиваю маму про ежика. Оказывается, ежика мы видели годом раньше, осенью. Его я помню, – значит, удивительный зверек и есть самое раннее воспоминание, а вовсе не та июльская ночь.

Каменные медведи по-прежнему сидят на оштукатуренных постаментах у входа в парк, в лапах – разрушенные временем щиты с гербами последних графов. Вглубь парка ведет липовая аллея. Мощенная булыжником дорога почти утопла в земле. Море рододендронов, благородных каштанов и магнолий, два красных бука, даже бургундский дуб и тюльпанное дерево. Под ногами стелется ковер из цветущего белоцветника, подснежников и ветрениц.

На спортплощадке, у самого края, натыкаюсь на каменную стену, подернутую мхом, высотой не выше пояса. Похоже, это всё, что уцелело от дворца. От старой усадьбы, на месте которой дворец вырос, когда от нее остались только подвальные своды. В южной части парка, на пруду, два искусственных острова, перед ними лебединая пара – словно с картинки.

Вавилония

Семь книг Мани

* Мани родился в 216 году в Вавилонии, близ Селевкии-Ктесифона, что на берегах Тигра, детство его прошло в долине нижнего течения Евфрата, в доме отца-перса, поборника иудеохристианской секты «омывающихся». Еще юношей Мани не раз удостаивался откровений. В 24 года он покинул общину элкасаитов, чтобы нести благую весть, и на этом пути не только обрел сторонников, но и нажил себе врагов. Он проповедовал по всей Вавилонии, в Мидии, Ганзаке и Персии, в стране индийцев и парфян, а также в окраинных землях Римской империи.

Мани пользовался благосклонностью царя сасанидов Шапура I и его сына Ормизда-Ардашира, но в 276 или 277 году был заточен в тюрьму их преемником Бахрамом I, пошедшим на поводу зороастрийских священников. На 26-й день заключения Мани скончался. Тело его подвергли надругательству, а голову отрубили и оставили тлеть на городских воротах Гундишапура.

Об учении Мани узнали за пределами Месопотамии, оно распространилось по всему Средиземноморью до Испании и Северной Африки, в Малой и Центральной Азии, вдоль шелкового пути до самого Индийского царства и Китая. Будучи учением синкретическим, манихейство слилось в Персии с зороастризмом, на Западе с христианским движением гностиков, а на Востоке с буддизмом. Во времена поздней Античности это была мировая религия, имевшая сторонников на трех континентах.

† Свидетельств о закате манихейства практически не осталось, почти все его писания уничтожены в эпоху Античности и Средневековья, любые формы отправления культа подавлялись, а его сторонники подвергались гонениям. С 382 года в Западной Римской империи манихеев ждала смертная казнь. В Китайской империи учение было запрещено только в 843 году, в некоторых областях Восточного Туркестана оно продержалось до XIII века, а в Южном Китае до XV.

Священные книги Мани, написанные на восточноарамейском, утрачены фактически полностью, хотя и были переведены на все миссионерские языки – греческий, латынь, коптский, арабский, парфянский, среднеперсидский, согдийский, уйгурский и китайский. До нас дошли только начало «Живого Евангелия», отрывки из «Кодекса писем» и «Книги гигантов», а также несколько фрагментов из миссионерского свода «Шапураган», написанного на среднеперсидском. В попытке реконструировать учение Мани долгое время ссылались на свидетельства его притеснителей и поздних арабских энциклопедистов.

Только в 1902 году на территории Центральной Азии, в Турфанском оазисе, были найдены сильно обветшавшие фрагменты оригинальных рукописей. Бо́льшая часть манихейско-коптской библиотеки, обнаруженной в 1919 году в египетском оазисе Файюм, сделалась достоянием берлинских музейных коллекций. Некоторые из нерасшифрованных текстов, в том числе послания Мани, после Второй мировой войны были вывезены в Советский Союз и с тех пор считаются утраченными.

Если святые истины и в самом деле открываются только святым, то не иначе как здесь – в мерцании полуденного солнца пустыни, достигшего зенита, под растрепанными финиковыми пальмами на берегу извилистого притока могучего многорукавного Евфрата, чьи воды, обогащенные растаявшими в северных горах массами снега, вспучиваются поздней весной, превращаясь в бурный поток, что затопляет берега и плотины и разводит обильные запасы воды по грандиозным каналам чем далее, тем более изощренно разветвленной системы орошения, которая проникает в самые отдаленные уголки, засушливые, а то и вовсе не знающие дождя, заполняет огражденные насыпью резервуары, напитывает влагой паровые поля, приводит в движение черпальные колеса