и побуждает всходы расти, – она гарантирует два урожая в год и служит залогом богатства и славы страны: зерно, горы граната, инжира и фиников – всё это на сотнях плотов сплавляют вниз по течению до топкой дельты, где реки-близняшки сливаются и, набухнув жилами, текут по направлению к устью.

Здесь начало всех начал, аллювий культуры, сюда в незапамятные времена явился предок человека с тяжеловесным черепом и освободившимися руками, прежде загнав далеко на север своего собрата – широкоскулого, с раздутыми, всё вынюхивающими ноздрями и меланхоличными утолщениями над обезьяньими глазками; вооруженный каменными орудиями и обглоданными костями, тот окопался в тамошних пещерах и обреченно наблюдал, как умирает его вид смертью, никем не оплакиваемой. Племена кочевали с места на место, и постепенно из этих зигзагообразных маневров формировался некий замысловатый порядок: нарождались народы, которые обживали излучины рек, основывали, одно за другим, поселения, словно жемчужины на тонкой нити; каждое – самостоятельное царство, община, где вместе трудились и вместе пожинали плоды своего труда, где со временем стали делить урожай и прочую добычу и где за недостатком камня, древесины и руды созидали мир из глины: мазанки из тростника и незатейливые круглые домишки – для босоногой черни, прямоугольные дворцы – для курчавобородых вождей, обвеваемые ветрами цитадели и занесенные пылью зиккураты, а еще – под бдительным присмотром человекобыков и крылатых львов – роскошные улицы из кирпича, покрытого синей глазурью, чуть выпуклые рельефы священников в длинных одеяниях, со скрещенными руками, глиняные таблички, испещренные филигранными значками, напоминающими птичьи следы на влажном песке.

Пока оные адамитские племена еще ощупывают вихры диких овец, прикидывая, как сладить из них шерстяную одежку, пока обрывают колосья со стеблей пшеницы-однозернянки, собирают в цветастые керамические плошки мякину и перед каждым новым посевом рыхлят землю кривенькой мотыгой, вещи тоже закрепляются на своих местах: их заготовляют впрок и объявляют собственностью, скот держат уже в загоне, диких лошадей обуздывают, проводят первые замеры земли – сбор урожая планируется на годы вперед. Родовой строй порождает родовую экономику. Течет молоко и мед. Переселяются души. Век камней подходит к концу. Впереди маячит бронза, поблескивает железо, эпоха окрашивается в золото, потом в серебро. И чем прочнее обживаются народы на одной территории, тем настойчивее их желание увидеть во всем этом смысл, тем отчаяннее тяга докопаться до правды, тем сильнее внутреннее беспокойство – чувство столь же новое, как и созерцание неизменного горизонта, ежевечерне глотавшего солнце. Они изо всех сил всматриваются во тьму и не различают земли, по другую сторону век только мелькающие тени и бездонная, продырявленная раскаленными точками тьма, поглощающая всё, что дерзает к ней приблизиться. Мир – это день и ночь, зной и холод, голод, жажда и полный желудок, это валкое вращение гончарного круга, деревянное колесо повозки, кончик тростинки, бороздящий влажную глину, как вол поле.

Достоверно известно одно: в начале была работа, вращение гигантского perpetuum mobile, однажды приведенного в движение, – источника энергии, которая наполняет реки и гонит их в моря, побуждает воду подниматься в небо, определяет великий круговорот, смену времен года, принцип всякой твари по паре, существующий на протяжении всей истории, как небо и земля, мать и отец, брат и сестра, божественная диада, два непримиримо враждующих чудовища. Леденящая пустота предначала насыщеннее закона противоположностей – безотрадного, с незапамятных времен довлеющего над человечеством словно проклятие – чтоб непременно одно из двух: охотиться или собирать, возделывать землю или пасти скот, поддерживать огонь или идти за водой. Какое прозрение ждет нас там, на глубине, в основании бытия – сказать никто не решится. Что было в начале – неукротимый хаос или зияющая пустота, а может, то и другое или ни то ни другое, творился ли мир согласно задуманному плану или на авось, итог ли он давнего соперничества между богами или борьбы отцов и детей.

Зародившиеся космологические модели столь же бессчетны, сколь и противоречивы. Объединяет их общее представление о несовершенстве мира. Тут пролегла великая пропасть, обозначен, вне сомнения, болезненный, глубокий зазор между высшими силами и заброшенными на землю людьми, между вечной незапятнанной душой и плотью, подверженной порче, а значит, испорченной. Что есть человек, откуда он взялся, куда идет, в какой момент и почему мы столь безнадежно погрязли в грехах – извечные вопросы насущны сейчас как никогда.

О том, что мы виноваты, говорит засуха, конца которой нет и не будет. Канули в прошлое времена, когда снимали урожай в двадцать-тридцать раз больше посеянного, когда после каждого весеннего дождя степь распускалась морем цветов. Нынче на затопленных полях стоит вода, всходы портятся, в южных же землях неутомимые течения намывают на берег массы песка, всё больше и больше, а море постепенно отступает, оставляя после себя коркообразные трассы. Иногда льет дождь, иногда не льет. Если уровень воды поднимается на локоть выше обычного, если наступивший прежде времени паводок затопляет равнину, если срывает плотины и гибнет урожай, – за всем этим неизменно следуют голод и страдания, а в памяти воскресает картина великого потопа, в опустошительных волнах которого просмоленный деревянный ящик с немногими избранными несся навстречу новому эону, навстречу эпохе, в которой из единоборства богов один вышел победителем и, подобно царю, издал законы: нет условий – нет союза, нет договора – нет доверия.

Как бы там ни было, а настроения у божества непостоянны, как русло реки, и противоречивы, как знамения ясновидцев, что читают будущее по трепещущей печени ягненка и свечению звезд. Ибо на равнинных просторах, среди продуваемых ветрами степей и плодородных речных долин, где некогда рисунки обернулись письменами, всё испещрено знаками, какие подлежат расшифровке и истолкованию. Это вести судьбы, послания неба, бесконечного, как степь, с высот которого нынче доносится глас: духа ли, ветра или дыхания – как ни назови! Когда говорит ангел, лучше прислушаться. Так однажды, в пальмовой роще в нижнем течении Евфрата, очнулся ото сна отрок, годами не старше Иисуса, когда явился он во храм; и услышал отрок глас, обращенный к нему: «Ты Апостол Света, последний пророк, приверженец Сета, Ноя, Еноса, Еноха, Сима, Авраама, Зороастра, Будды, Иисуса, Павла, Элкасая – претворитель их учений, кому предначертано завершить начатое». Не откровение – высокопарная лесть. Ангел на слова не скупится. А что же ребенок? Напуганный, он требует доказательств. И ангел делает то, что ангелу полагается. Он утешает мальчика, посылает знамения и окружает его чудесами, он устраивает так, что пальмы говорят человеческим голосом, а овощи кричат криком младенцев, он поверяет отроку одну из тех тайн, которые до сих пор оставались сокрыты: мистерия мира – схватка между Светом и Тьмой, а наше пребывание здесь – обычный переход из одного времени в другое.

Кто дерзнет понять, тот поймет. И мальчик Мани дерзает. Он намерен занять место, ему предназначенное, увенчать галерею великих пророков, стать славным ее завершением. Но поскольку ребенку никто никогда не поверит, он решает обождать. Что делает избранник, если время еще не наступило? Он готовится. Изучает наследие предшественников. Великих мира: аскетов, пророков, полубогов. Они немалого достигли, но, похоже, потерпели неудачу, ведь теперь призван он – довести дело до конца.

Уйти в аскезу, отречься от мира и противостоять дьяволу посильно каждому. Многим открывалось Слово Божье и многие несли его дальше. Но даже вести ангелов легко развеять по ветру. Кто возьмется соединить всё воедино и провозгласить разметенную по временам мудрость? Дабы не обернулись речи болтовней, а видения бесплотными иллюзиями. Чему назначено стать Истиной, то должно быть записано, говорит ангел. Чему назначено остаться Истиной, пусть будет записано, думает Мани. Только в письменном слове проявится правда, только так она переживет время и обретет вес подобно закрепляющей ее материи, будь то осколок черного базальта, дощечка из обожженной глины, спрессованные волокна папируса или сухой пальмовый лист.

Проходят годы. Знание торит свой путь, туман рассеивается, содержание обретает форму, ремесло становится искусством, слова покрывают бумагу. В сознании Мани рождается поразительно ясный образ: круг, будто прочерченный циркулем, безупречный, как его учение, примиряющее начало и конец, циклическое мышление и линейное.

Уже