стал образ трибады, курсировавший в период с I по XIX век в написанных мужчинами текстах, – это химерическое представление о женщине, которая ведет себя как мужчина и посредством неестественно увеличенного клитора или иных фаллических средств совокупляется с другими женщинами.

Насколько нам известно, ни одна женщина никогда не называла себя трибадой.

Мы знаем, что значение слов может меняться, как и значение символов. Три точки, следующие одна за другой, долгое время свидетельствовали об утраченном и недоступном пониманию, позже о невысказанном и несказáнном, не только о вырванном с корнем, но и о том, что осталось неразрешенным. Многоточие стало знаком, какой побуждает додумать до конца едва намеченное, дорисовать в воображении отсутствующее, оно замещает то, что нельзя облечь в слова и о чем упорно молчат, всё вопиющее и скабрезное, вызывающее осуждение и порождающее домыслы, это особый вид умолчания – собственно сущее.

Еще мы знаем, что в Античности для обозначения пропусков использовался астериск – та самая звездочка, которая, только начиная со Средних веков, стала связывать определенное место в тексте с соответствующими пояснениями на полях. Исидор Севильский, автор вышедшей в VII веке «Этимологии», пишет: как скрипторский знак, отмечающий пропуски, «звездочка добавляется к словам, которые обойдены молчанием, чтобы осветить этим знаком то, что кажется отсутствующим». В наши дни не исключают, а стараются вовлечь, отсутствие обернуть присутствием, пустое место наполнить смыслами.

Нам известно, что греческий глагол λεσβιάζω, то есть «делать, как женщины Лесбоса», в античные времена употреблялся в значении «кого-нибудь обесчестить» или «посрамить», а также подразумевал фелляцию, одну из разновидностей сексуальной практики, которая, по распространенному тогда мнению, была изобретена жительницами острова. Еще Эразм Роттердамский в своем собрании античных поговорок и крылатых выражений переводит это греческое слово латинским fellare, что значит «сосать», и завершает статью следующим примечанием: «Понятие сие еще существует, однако на практике, насколько я склонен думать, больше не применяется».

Пройдет совсем немного времени, и в конце XVI века Пьер де Бурдейль, сеньор де Брантом, в своем порнографическом романе «Галантные дамы» позволит себе вот какую ремарку: «Говорят, в этом ремесле Сапфо с острова Лесбос являлась большой искусницей; утверждают даже, будто она его и придумала, с тех пор лесбиянки следуют ее примеру, по сей день соблюдая заветы наставницы с великой ревностью». Пробел заполнен, локализован не только географически, но также в языке, хотя до Нового времени под лесбийской любовью понималась неразделенная любовь женщины к младшему по возрасту мужчине.

Нам известно о разочаровании, постигшем молодых поэтесс Натали Клиффорд Барни и Рене Вивьен, после того как на исходе лета 1904 года, следуя давней своей мечте, они посетили остров Лесбос. Когда в конце концов подруги добрались до порта Митилены, их встретили изрыгаемые граммофоном французские шансоны; ни наружность местных жительниц, ни грубость наречия совершенно не перекликались с возвышенными представлениями о крае, столько раз воспетом в стихах. Однако это не помешало им снять по соседству две виллы в оливковой роще, совершать длительные прогулки на солнышке и под луной, отдаваться вновь вспыхнувшим чувствам, которые остыли много лет назад, и всерьез подумывать о создании на острове лесбийской школы поэзии и любви.

Конец идиллии наступил, когда о своем приезде возвестила третья дама – ревнивая и властная баронесса, с которой Вивьен состояла в любовной связи. Барни и Вивьен расстались. По возвращении в Париж они вели тайную переписку, взяв в посредники учителя древнегреческого.

Известно, что в 2008 году трое активистов с острова Лесбос безуспешно пытались провести в жизнь инициативу, запрещавшую женщинам, не уроженкам острова, называть себя лесбиянками: «Мы категорически выступаем против самочинного использования имени нашего родного острова людьми сомнительной ориентации».

Судья, который вел дело, отклонил ходатайство и потребовал от истцов оплаты судебных издержек.

Кто еще помнит правила, сформулированные Аристотелем в «Никомаховой этике» и касающиеся случаев, для которых неприменимы общепринятые законы, тот, следуя рекомендациям автора, берет на вооружение технику лесбосских зодчих, пользовавшихся свинцовым лекалом, что изгибается по очертаниям камня, – поскольку практичнее иметь хоть и кривое, но пригодное в деле мерило, чем подгонять под идеал, ровный и гладкий, на практике же абсолютно бесполезный.

Кто еще знает, что сапфическая строфа – это разностопная стихотворная форма, состоящая из четырех строк: трех одиннадцатисложников, где хорей на третьей стопе подменяется дактилем, и завершающего адония; где ударное начало каждой строфы разрешается в конце женской клаузулой, а характерная для данного размера торжественная интонация в заключении переходит на более успокоенный, миротворный и даже радостный лад.

Теологи, законоведы и медики, рассуждавшие в своих трактатах о трибадизме, сапфизме или лесбиянстве, почти всегда проводили между ними знак равенства: шла ли речь о противной природе сексуальной практике или же о непристойном обряде, о леденящей кровь аномалии или психической болезни.

Прошло немало времени, а разговоры о «лесбийской любви» всё еще не утихли; почему – мы точно не знаем, но что рано или поздно понятие это, подобно всем другим, что были в употреблении прежде, устареет и отношение к нему изменится – факт почти непреложный.

«Л» – звук, слетающий с кончика языка, «е» – гласная, что рвется на волю сильнее других, шипящая «с» тайно предупреждает об опасности, взрывное «б» размыкает сжатые уста…

В немецких толковых словарях слову «лесбийский» (lesbisch) предшествует lesbar, что означает «легко читаемый».

Беренхофф

Дворец фон Беров

* С XIV века обширными землями в Бусдорфе, что в Померанской области под Грайфсвальдом, владели представители гюцковской ветви старинного дворянского рода фон Беров, за которыми – всё только из-за герба – закрепилось прозвище «лебединые шеи».

В 1804 году с одобрения шведско-померанского правительства Штральзунда местечко переименовали в Беренхофф, тогда же капитан кавалерии Иоганн Карл Ульрих фон Бер целиком отказал имение внуку, Карлу Феликсу Георгу, при условии, что впредь наследование будет осуществляться по праву первородства.

За старой усадьбой внук распорядился возвести двухэтажный господский дом в стиле позднего классицизма, заказав проект Фридриху Гитцигу, ученику Шинкеля; строительство завершилось в 1838 году. В 1896 году при Карле Феликсе Вольдемаре, которому в 1877 году был пожалован титул прусского графа, дворец расширили, в основном за счет надстройки и увеличения обеих одноэтажных веранд.

С 1936 по 1939 год при посредничестве графини Мехтхильд фон Бер, вдовы скончавшегося в 1933 году Карла Фридриха Феликса, последнего графа, ландрата Императорского двора и бессменного депутата рейхстага, в залах дворца проходили чтения «Исповедующей церкви». Частым гостем на этих встречах был теолог Дитрих Бонхёффер.

† 8 мая 1945 года во дворце бушевал пожар. Выгоревшие стены здания со временем были разобраны местными жителями на строительство новых домов.

Ландшафтный парк площадью 9 гектаров, разбитый по планам Петера Йозефа Ленне в период между 1840 и 1850 годом, сегодня находится под охраной государства.

Помню открытое окно. На дворе ночь, веет прохладой. Открытое окно и летняя ночь. Луны не видать. Только рассеянный свет уличных фонарей. Пахнет землей. Возможно, накрапывал дождь, а может, и нет. Больше не помню.

Мама говорит, это случилось 31 июля. Она уверена, потому что 31 июля у тети Керстин день рождения, в тот же вечер она его и справляла, прям напротив, в одной из подсобок старой усадьбы. А еще говорит, что дождя точно не было. День выдался замечательный. Солнце светило вовсю. Июль всё-таки.

Наблюдения метеорологов тоже твердят о жаре, вообще о теплом и необычайно засушливом лете.

Лето 1984-го. Самое первое мое воспоминание, так я думаю, так мне хочется думать, а значит, так тому и быть. Можно, конечно, позвонить тете Керстин. Она еще жива. Жива и мама, и оба моих отца. Один меня зачал, другой в ту роковую ночь прикладывал к моим ногам лед и обматывал их марлевыми бинтами.

Я играю на кладбище между заросшими холмиками. Прячусь за надгробными памятниками и плитами, ковыряюсь, сидя на корточках, в белых и синих цветочках. Старая женщина, усохшая от вечно скрюченной ходьбы, бросает в компост увядшие цветы и сухие венки. Подставляет жестяную лейку под заржавелый кран, потом скрывается за стеной самшита.

Наклоняюсь, провожу пальцами по гладкому камню, чувствую шершавые канавки высеченных букв и жду