стоит глубокая осень, когда Мани понимает – час пробил. Евфрат возвратился в исконное русло, тщедушная струйка в ложбине широкого песчанистого ложа, глядя на которую и не вспомнишь, что в незапамятные времена при помощи бесперебойно вращающегося архимедова винта эти воды питали висячие сады на всех семи террасах.

Мани отправляется на север, в город на левом берегу Тигра, где он родился, минует ворота, охраняемые крылатыми каменными исполинами, сливается с толпой, подает голос и изрекает то, что издревле рекут пророки: «Вы – соль земли. Свет мира. Кто последует за Мною, не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни».

Люди останавливаются. Трудно сказать почему. Может, хотят перевести дух – из-за жары или из-за кривоватой фигуры Мани, притягательной и одновременно отталкивающей, – такую не каждый день доводится видеть; эта фигура да еще усохшая нога приковывают даже взгляды прохожих. А может, дело в самом послании, в сверкающих лучах которого оттенки размываются и мир начинает делиться на черное и белое: души добрые и заблудшие, материя темная и скверная, человек – сплав того и другого, субстанция, какая жаждет очиститься и получить избавление. Контраст вносит ясность и сулит чистоту, затушевывает истинное лицо мира и вместе с тем рисует яркую картину далекого будущего, которое непременно наступит, явив идеальную модель некогда утраченного порядка. Это благая весть в стране, богатой на благие вести, Евангелие во времена, богатые на евангелия, ответ на многие вопросы. Они читаются на лицах – особенно теперь, когда солнце достигло зенита и близится час полуденного отдыха. И поскольку известно, что в этой стране прислушиваются только к тем, кто умеет речисто рассуждать о рождениях, Мани именно о том и заводит рассказ: Вначале, до становления мира, всё было хорошо. Дул ветер, мягко и благоуханно, свет сиял всеми красками, царили покой и беспечальное довольство. И царством тем правил Бог, Предвечный, добрый Господь, Отец Величия, повелитель Света. Целый век жизнь в этом раю текла спокойно, и никому не мешала приткнувшаяся с юга – куда меньшая, зато бунтливая – страна тьмы, где между князьями отдельных провинций издревле царила вражда. Обе страны существовали друг подле друга вполне мирно; в одной сиял Свет, в другой – бесчинствовала Тьма – всё сообразно предназначению. Пока однажды – никто не скажет точно когда – Тьма не обрушилась на Свет, после чего всё смешалось в бешеной схватке – душа с материей, неравное с неравным, – и началась вторая, средняя эпоха, великая мировая драма, то злополучное Теперь, Здесь и Сейчас, в котором люди оказались пойманы как в ловушке.

Мани говорит на арамейском, мягко и мелодично, как говорят на Востоке, но слова его резки и не терпят возражения: всё в мире, снова и снова повторяет он, есть результат сплетения хорошего и плохого, света и мрака, души и материи – двух сущностей, какие правильнее разделять, как жизнь от смерти. Не следует считать, что в здешнем мире ты дома, дом сей не следует даже строить, как не следует заводить детей, вкушать мясо и предаваться плотским утехам. Все действия надобно ограничить самым необходимым, дабы свести соприкосновение с материальным к минимуму. Возделывая землю, нарезая овощи, срывая фрукты, даже наступая на травинку, мы причиняем боль заключенным в них искоркам света.

Мани делает паузу, вслушивается, пытаясь понять, какое действие возымеют его слова на публику. Искусный оратор знает, когда замолчать.

Скоро он уходит в пустынную степь – искать уединения, поселяется в пещере, издревле облюбованной пророками, садится на левую ногу, а правую, непослушную, что волочится за ним с детства, протягивает вперед, – отныне та служит ему опорой. Мани кладет на ногу кодекс, развязывает тесемки, раскрывает книгу, опускает тростниковое перо на чистый, без вспомогательных линий, лист и записывает несколько строк безупречным, придуманным им самим шрифтом: тонким и изящным, по прошествии тысячи лет невооруженным глазом едва различимым, но под увеличительным стеклом – разборчивым и идеально четким.

Мани переворачивает страницу, кисть касается папируса, он рисует Тьму, кишмя кишащую обитателями, рисует и сотворение мира: как Царь Света снимает с убитых демонов кожу и натягивает ее на небесный свод, как лепит горы из ломких костей, а из увядшей плоти – землю, как создает из высеченных в битве искр солнце и луну, а еще рисует небесного посланника, который приводит в движение мироздание, указывая каждому светилу назначенную орбиту. После Мани открывает новую страницу и рисует – пока еще только в набросках – картину, будоражащую своей правдивостью, на картине – властитель Тьмы, творящий из жалких остатков света человеческую пару, по образу и подобию божественного гонца, он наделяет ее погибельной страстью соединяться и размножаться. Крепко слепляется друг с другом первая пара – две нагие, бледные фигуры, они производят на свет детей, одного за другим, распыляя дарованный им свет на крупицы, всё более мелкие, и отодвигая в неопределенную даль день своего возвращения домой, в Царство Небесное.

Мани нарезает сусальное золото мельчайшими кусочками, приклеивает на папирус, наносит свежую краску, снова и снова, пока страница не начинает светится. Наступает утро. Утро сменяет вечер. Проходят дни и недели. Мани не откладывает кисти и пишет, как вращается великое колесо Вселенной, вращается неутомимо, раз за разом вылущивая из мира свет, он пишет, как добросовестно растет и убывает месяц – золоченая чаша на ночном небе, изваянном из сияющего лазурита; в чаше этой собирается свет и очищается от остатков земной грязи, прежде чем выйти на Млечный Путь и возвратиться на сверкающем пароме обратно, избежав круговорота рождений, – лучезарная душа, имеющая полное право не быть.

Под конец он берется за кисть из беличьего волоса и еще раз прорисовывает складки на одеянии посланника, брови Матери жизни, контуры золотистых доспехов прачеловека, козлиные гримасы демонов. Щетину властителя Тьмы и когти на чешуйчатых лапах – даже их он выводит с добросовестностью художника, какой одинаково привязан ко всякому своему творению, и забывает о том, что зло никогда не было добрым, что не имеет оно с добром ничего родственного, не является ни его преемником, ни падшим ангелом, ни мятежным титаном и что нет объяснения его нечестивости. На миниатюре Мани – это чудовище с телом дракона, головой льва, крыльями орла и китовым хвостом, оно само себя пожирает и с начала времен опустошает царство свое – поле сражения, затянутое чадом тлеющего пепла и зараженное гнилостным зловоньем, источаемым падалью, где, куда ни ступи, – повсюду мертвые коряги, исходящие багровой пеной глотки, из которых струится хромовой желтизны дымок. Учение Мани допускает только черное и белое, но книги его ослепительно красочны. Тому, кто ими обладает, не нужны ни храмы, ни церкви. Место приюта, мудрости, молитвы – сами книги: роскошные кодексы во внушительных кожаных переплетах с изящными вставками из тонко отшлифованного панциря черепахи и слоновой кости; другие – в двенадцатую долю листа, удобно ложащиеся в руку, с обложкой, покрытой позолотой и драгоценными камнями; и книги такие крошечные, что их, как амулет, можно спрятать в ладони. Чернила из гранатового сока и ламповой сажи ровно поблескивают на побеленном мелом папирусе, светлом шелке, мягкой коже или на глянцевом пергаменте. Украшены только заглавия, обвиты – до нечитаемости – яркими розетками, в оправе алых карминных точек, это цвет избавления и гибели, цвет великого Огня. Багряное пламя охватит Вселенную и будет полыхать одну тысячу четыреста шестьдесят восемь лет и не успокоится, пока жар не освободит последние частицы Света и не пожрет мироздание. Ярко сияют роскошные образы будущего, той божественной страны Света, расписанной белилами и позолотой, где заново проведена граница между добром и злом, где смяты частицы Мрака, побежденные и разжалованные, – заживо похороненный комок, а частицы Света возвышены, омыты в лунной чаше, очищены вращением небесных светил. Кто хочет, тот уверует. И многие хотят.

У Заратустры несметное множество учеников, у Будды пятеро сподвижников, у Иисуса двенадцать апостолов, всё богатство Мани – семь книг, на разных языках несущих его учение в мир, дабы объединить людей, разъединенных во время строительства башни, и привести к беспримерному в истории человечества расколу – на тех, кто за ним следовал, и тех, кто его проклинал. Его называют Мана, сосуд добра или зла, а еще Манна,