дятел. Приглушенный свет падает на тонкие побеги лесного орешника, на молодые буки и щуплые березы. Вскоре пружинящую землю, усеянную чешуйчатыми шишками и пожелтевшей хвоей, застилают тени взрослых елей, но как только их сменяют дубы и буки, снова светлеет.

Повсюду следы зверей – куда ни ступи: разрытая кабанами красноватая труха, черная дыра лисьей или барсучьей норы под корнями, на голой палке иероглифическое письмо личинок жуков-короедов, и под занавес – пронзительный голосок снегиря. Много раз отвечаю на его веселый односложный призыв. А когда ложусь на мягкую травку в пятнистой полутени сосен, певец, осмелев, выходит из укрытия и усаживается прямо надо мной. Грудка светится киноварью. Я снова откликаюсь, наша перекличка продолжается довольно долго, но тут мой напарник с энтузиазмом затягивает новую песню – пять куплетов, никогда прежде не слышанных, – и на этот раз я пасую.

Закрываю глаза, на пылающих красным веках снова отражается плетение ветвей. Издалека доносятся истошные крики ястребов.

Когда я снова выдвигаюсь, солнце уже высоко; попав под очарование ничем не омраченного света, на пыльной просеке невольно думаю о жарком лете, о раскаленном песке и на секунду как будто даже слышу шум моря. Время от времени до моего слуха еще доносятся ритмичные напевы снегиря. Иду через заказник, между молодыми и старыми деревьями. По песчаной земле кружат призрачные тени коршунов, поблескивают лопнувшие медовые чешуйки вылупившихся листьев граба.

Когда я снова выбираюсь на открытое место, буквально в нескольких метрах от меня, из засады молодой ржи вдруг выскакивает заяц-русак, проделывает на дороге вираж и – поминай как звали – скрывается в засеянном поле. На востоке стая грачей, захлебываясь от надрывного крика, летит над провисшими электропроводами. Их величаво обгоняет аист, спеша в соседнюю деревню, к гнезду, что выше всех крыш; на тенистой лесной опушке тихо гаснет другое русло, затягиваемое илистой пепельно-серой петлей, настоянной на соломе. Всё это месиво, похоже, намыла вышедшая из берегов вода, намыла она и болотные ирисы с мясистыми листьями, и мириады бледно-фиолетовых моллюсков, которые на высохшей глине легко принять за окаменелости.

Русло Рикка тянется дальше на север. Хочется срезать, я ныряю под электрическую изгородь и марширую прямо через пастбище. Однако уже скоро хлябь начинает сковывать каждый мой шаг, куда ни ступи – земля проседает. Дальше к северу Рикк наконец соединяется с многоводной Рине. Отгороженная горбатыми насыпями река течет навстречу деревне. Уже издалека завиделся панельный дом. Когда я подхожу к берегу, на небе бесшумно появляется первая чайка – это черноголовка, в полной готовности к гнездованию. В воздухе на секунду пахнуло солоноватым. Дорога в деревню ведет через плоский мост. Завывает сирена. Темно-синее небо над облесенным горизонтом окрашивается белой дымкой.

Три недели спустя я снова прохожу по тому же мосту, берега реки заросли – трава достает почти до колен. Небо свинцово-серое. Тяжелые пузатые облака затеняют пейзаж. Только за моей спиной, над западной ниточкой горизонта, еще мерцает полоска цвета слоновой кости.

Двигаюсь на восток вниз по течению, мимо потрепанных зарослей сухого тростника. На сочно-зеленом лугу пасется гафлингская кобыла с жеребенком. В кустах, разодетых свежей зеленью, наперебой трещат славки, перед ними – волны разросшейся крапивы. Откуда-то со двора рвется завывание бензопилы. То нарастающий, то снова стихающий визг еще долго сопровождает меня на миниатюрной запруде, прореженной лавандово-пепельными прядями душистоколосника, примешивается к голосу кукушки, чистому, как колокольчик, который долетает с южного берега, из ветвей зазеленевших ветел. Крик похож на эхо, стоит откликнуться, и кукушка начинает по-кошачьи фырчать, метаться с дерева на дерево, – высматривать противника. Из высоких слоев атмосферы размеренно спускаются по направлению к заливу три серые цапли: крылья согнуты, недвижны. Над рябью воды, по поверхности которой плавают одинокие листы лягушечника, деловито лавируют ласточки. Величаво тянутся кверху голубые свечи люпинов. В сравнении с мелкими, как у папоротников, побегами тысячелистника обильная листвой вероника с ее сине-фиолетовыми соцветиями хрупка и нежна. Среди волокнистого подорожника тлеет, поблескивая сизоватыми чешуйками, хвост окуня, брошенный, судя по всему, скопой. Долговязый сердечник расчерчивает белоснежно-березовым пунктиром сенокосные поля. Луговые чеканы с карамельной грудкой, чирикая, мечутся с одного стебля на другой. Волнуется камыш, оттуда доносится резкое квиканье камышовки, вскоре прерываемое звучной трелью иволги из ближайшего леса.

Все попытки отыскать певца безуспешны. Вместо этого, далеко на востоке различаю черно-белого зверя: тот поднимается из воды, расправляя крылья, больше похожие на доски. Нездешними кажутся даже размеры птицы. Я замираю и достаю бинокль. Скопа? Нет, скорее орлан-белохвост: идет на снижение и занимает позицию на смотровой вышке, изготавливаясь к следующего этапу охоты. Рядом поле лютиков, за которым бледно желтеет рапс. А дальше – серые пропеллеры очередных ветрогенераторов. Работает только один. На востоке мобильный распылитель орошает ячменное поле.

Всё это на другом берегу, и оттого кажется бесконечно далекой даже кучка людей, хотя нас разделяет только река. Скрестив на груди руки, они стоят возле трактора с огромной цистерной для воды. С ними сенбернар: трется о ноги, осматривает утопленный в воде красный шланг, подбегает к небольшой насосной станции, раскрашенной в сине-белую полоску, и лает в мою сторону. Что они делают? Набирают ли воду или спускают что-то в Рикк? На протяжении десятилетий люди прокладывали всё новые и новые каналы, осушали болота, выводили оттуда грунтовые воды, превращая убогие земли в пахотные угодья. И в самом деле – скоро я вижу еще один рукав, который терялся на опушке леса, в колючих зарослях. Среди мелкого кустарника взбухает пузырями черная жижа. Сквозь кроны сочится скудный свет. Тишина исключительная, не слышно ни одной птицы. Но вот опять начинает светлеть – это просека, которую прорубили для высоковольтки. Пышет силой метровой высоты рейнутрия: листья большие, овальные, стебли гибкие, похожие на бамбук. Иду дальше и при первой возможности выбираюсь из чащи.

На опушке красуются в жужжащем кольце мириады цветков боярышника, а посреди поляны, пегой от цветущего белого клевера, торчат ваточник и ятрышник с пурпурными шлемовидными соцветиями и широкими, в красно-коричневую крапинку листьями. И тут вдруг, в просвете между прибрежным кустарником и далеким склоном, мелькает Грайфсвальдский собор, а перед ним – краснокирпичная башня Святого Иакова.

Вдоль русла бежит едва приметная тропинка. Теперь оно огорожено насыпью уже с обеих сторон. За соломенными палисадами тянутся к небу исполненные грации и сверкающие белизной березы, выпрастывают свежие листочки, которые трепещут словно игрушечные вымпелы. Впереди покачивает обтрепанными метелками тростник. Овсянки снова и снова заводят свою монотонную песню, заливается трелью зяблик. Вскоре на другом берегу показывается еще одна насосная станция, но более скромных размеров. С фасада кричат граффити. Какая-то женщина закидывает в воду удочку. Подле нее два крупных коричневых пса. Пройдя еще немного, натыкаюсь на широкую бронзовую кость, торчащую из кучки засохшей земли, что осталась после кротовьих трудов. Похоже на бедро коровы. В гуще шалфея мерцают желтовато-зеленые пушистые кисточки цветков. Рикка больше не видно – безнадежно затянут валежником и тростником. Потрескивает камыш. Стрелки мельтешат в ветвях или сидят, облепив стебли мятлика, рисунок на задней части их перламутрового стрекозиного брюшка отдаленно напоминает подкову.

Улавливаю неясный звук – эдакий металлический треск, не оставляющий после себя даже эха, вскоре он повторяется. Дальше за склоном – просторы для гольфа со свежеподстриженными лужайками и искусственными холмами, вплотную примыкающими к объездной дороге на насыпи. Человечки в светлых кепках запускают в воздух мячи, пока с моей стороны в густых зарослях заливается соловей обыкновенный, трель его позабористее, чем у западного сородича, – и, надо сказать, не менее виртуозная.

Где только что были кусты, теперь стелется ковром белокопытник. Его крупные, как у ревеня, листья изглоданы улитками. Тропинка ведет через топкий ивняк, под шоссе, а дальше забирает кверху на пешеходный мост. Ухватившись за парапет, смотрю на спокойные коричневатые воды шириной в три-четыре метра, которые только теперь, на границе города, удостоены названия – Рикк. Вдоль берегов плавают белые кувшинки.

Неожиданно небо проясняется, и затылок обжигает солнце. Я выбираю песчанистую дорогу, идущую по гребню невысокой насыпи вдоль южного берега. За лютиковым лугом начинается городское кладбище. На другой