Когда Бенджамин приехал, чтобы поцеловать матушку в щеку, Флоренс попросила его проводить ее домой.

– Ты уже уходишь, дорогая? – с сожалением спросила леди Кессиди.

Флоренс поплотнее запахнула шаль.

– Голова разболелась, – соврала она. – Хочу побыть в тишине.

– Попроси Мартину дать тебе капли доктора Доттера, – посоветовала леди Кессиди и сжала ладонь Флоренс. – Они отлично помогают от мигрени. И масло с шалфеем и мелиссой у меня на туалетном столике. Если нужно, конечно, возьми.

– Спасибо, леди Кессиди. – Флоренс улыбнулась, чувствуя укол совести.

– Отдыхай, дорогая. Ты правда какая-то бледная.

Леди Кессиди грустно улыбнулась ей на прощание и попросила Бенджамина не задерживаться.

И масло, и капли, конечно, оказались в спальне Флоренс, так же как миска с холодной водой, в которую добавили розовый экстракт, и мягкие полотенца, чтобы намочить их и положить на лоб. Из приоткрытого окна тянуло запахом скошенной травы: в саду стригли газон и приводили в порядок кусты. Флоренс лежала прямо на покрывале, скинув только туфли, и смотрела в потолок.

Масло леди Кессиди помогало не только от мигрени – от его запаха рой тревожных мыслей тоже стих, на душе стало легко и тихо. Флоренс глубоко вздохнула и прикрыла глаза.

Она не знала, что талант ее отца был признан. Даже подумать не могла.

Мир живописи вообще простирался от нее далеко, о нем Флоренс знала не больше, чем любая другая девушка ее круга. Талантливых художников ценило общество, они получали достойное содержание, но часто страдали от душевных болезней или дурных привычек. Их картины выставлялись в галереях и залах Королевской академии; некоторые расписывали стены и потолки в храмах, создавали витражи, брали заказы на портреты знатных особ.

У Томаса Голдфинча не было ничего из этого. По словам дяди Оливера, Томас Голдфинч не приносил миру никакой пользы, только зря переводил холсты и краски.

Флоренс помнила его мастерскую: под крышей дома в пригороде Августы, не самом богатом, но чистом. Туда нужно было подняться по узкой деревянной лестнице, открыть люк – маленькой Флоренс на это не хватало сил, поэтому в мастерской отца она бывала только с кем-то из взрослых. Там было светло, опрятно, опрятнее даже, чем в гостиных, несмотря на запахи и пятна красок. Их отец смешивал сам в отдельной крошечной комнатке под скатом крыши, куда Флоренс пустили лишь однажды, – она помнила, что там стояли большой деревянный стол и печь, похожая на кухонную, помнила стеклянные колбы на полке и сложную блестящую конструкцию, которую отец назвал пеликаном. Конструкция громоздилась на полу и размером была почти с саму пятилетнюю Флоренс. Еще там находилось много старых книг и мелких зеркал, водяные часы, купленные для красоты, и часы механические, по словам отца, самые точные из тех, которые он мог достать. Комната казалась волшебной. Пахло там, правда, резко и неприятно, несмотря на открытое настежь маленькое окно.

Отец рисовал картины, которые иногда покупали люди, приходившие в их дом, дружелюбные и веселые. Томас Голдфинч называл их друзьями.

Были ли они друзьями на самом деле? На этот вопрос Флоренс ответа не знала. И спросить ни у кого не могла.

То, что произошло потом, событие, разбившее ее прежнюю жизнь, осталось в памяти какими-то осколками. Сколько Флоренс ни пыталась их собрать, записывая мысли и редкие сновидения, где оживало прошлое: дом, садик, заросший розами, бело-желтыми, очень нежными, каким-то сортом, который выбирал отец, его лицо, искренний смех матери, – получалось вспомнить лишь разрозненные эпизоды и ощущение липкого ужаса в конце.

Флоренс знала: именно тогда у нее начались приступы. Врач, который выписывал ей пилюли, говорил, что такое случается. Сильные душевные потрясения, тяжелая болезнь или беда с кем-то из близких могли разрушить память о прошлом. Иногда она восстанавливалась полностью, но Флоренс была совсем маленькой – в таком возрасте дети не видят полной картины мира и событий, поэтому шансов вспомнить все от и до у нее было мало.

Дядя Оливер не помогал – наоборот, словно старался заставить ее все забыть. Сейчас Флоренс подумала, что это похоже на воровство: дядя отнимал часть ее воспоминаний, часть ее самой, оставляя лишь то, что было нужно ему.

Эта мысль заставила ее вскочить с кровати и достать из ящичка под туалетным столиком дневник, который она вела в пансионе. За перечитыванием записей ее и застала Матильда.

Кузина деликатно постучала в дверь. Флоренс не сразу поняла, что это за звук: Бенджамин стучал по придуманной ими в детстве схеме, а слуги обычно сразу громко заявляли о себе. Когда стук раздался снова, Флоренс спрятала дневник под подушку и осторожно встала, расправив юбки. В зеркале отражалась бледноватая, но опрятная девушка.

– Войдите! – произнесла Флоренс.

Матильда открыла дверь и сначала опасливо просунула в комнату голову. Войдя, она застыла, спрятав руки за спиной. Флоренс точно так же застыла у кровати.

– Я решила проведать тебя, кузина, – сказала Матильда. – Надеюсь, твоя головная боль прошла.

Ее взгляд блуждал по комнате, словно Матильда пыталась что-то найти. Она впервые оказалась здесь, по крайней мере в присутствии Флоренс. Заходила ли Матильда в ее комнату сама, этого Флоренс не знала, но очень надеялась, что нет.

– Да, давно прошла, – ответила Флоренс. – Спасибо за заботу.

– Позволишь присесть? – Матильда наконец посмотрела ей в глаза.

Она поджимала губы, и Флоренс поймала себя на мысли, что сравнение с жабой было и правда метким. Стало неловко и неприятно: думать гадости о Матильде казалось предательством, учитывая, что она явно искала сближения в последнее время.

– Да, конечно. – Флоренс указала ей на кресло у стены. – Садись, пожалуйста, вот сюда. Если хочешь, я могу позвонить и попросить принести чай. Я как раз думала…

– Нет, скоро ужин, если ты забыла, а я пришла по делу и не хочу ждать. – Матильда опустилась в кресло.

На ней было то же платье, в котором она гуляла по парку. Флоренс заметила, что край подола запачкался.

Матильда немного выждала. Взгляд ее снова забегал по комнате, руки сжались и разжались на подлокотниках. Матильда откинулась на спинку и посмотрела на Флоренс из-под полуопущенных ресниц.

– Тебе стоит держаться от лорда Дугласа подальше, – вдруг сказала она тоном своей матушки.

Флоренс не сразу поняла.

– Прости? – переспросила она, наклонив голову набок.

– Тебе. Стоит. Держаться. От. Лорда. Дугласа. Подальше, – кузина повторила слова одно за другим, как для маленького ребенка, который никак не может запомнить сложную фразу.

Флоренс моргнула.

– Мне казалось, я и без того не ищу его внимания.

Хотелось добавить: я вообще не ищу ничьего внимания, дорогая кузина, потому что твой отец – мой дядюшка – уже почти определил мою судьбу.

– Я заметила, как ты его не ищешь, сегодня в парке, – сквозь наставительный тон прорвалось ехидство. – Сиди он на пару ладоней ближе, можно было бы решить, что вы заняты чем-то неподобающим.

Флоренс вспыхнула.

– Он сам…

– Ну конечно, он сам! – хмыкнула Матильда, постукивая пальцами по подлокотнику. – И о чем вы говорили, интересно?

– О живописи, – честно ответила Флоренс и скрестила руки на груди.

Мысли про жабу уже не казались гадкими.

Глаза кузины стали круглыми от удивления – видимо, она ждала чего-то другого? Интересно чего? Что Флоренс расплачется, замнется от стыда или начнет оправдываться?

– Лорд Дуглас был мил и приветлив, – сказала она четко и медленно. – Он посчитал нужным загладить неловкость, которая возникла за столом во время того ужина. Ты же знаешь, дорогая кузина, – Флоренс не удержалась, и в последние два слова просочилась капелька яда, – что у меня не может быть к нему никакого интереса, а его интерес я пресеку, поскольку…

Дыхания не хватило, и Флоренс замолчала. Щеки все еще горели – не от стыда, правда, а от возмущения. Матильда смотрела на нее и хмурилась.

Из сада слышались песня, которую напевал один из подмастерьев садовника, и хруст, с которым он отрезал от кустов роз все лишнее.

Матильда встала. Голову она держала прямо, почти царственно, как графиня в изгнании, вынужденная терпеть унижения.

– Я поняла тебя, дорогая кузина, – сказала она чопорно. – И не вижу причин тебе не верить, поскольку мой отец уверен, что Флоренс Голдфинч не склонна ко лжи. Разве что к самообману.

Флоренс снова моргнула – от удивления: ей всегда казалось, что дядя Оливер лишь ищет повод упрекнуть ее в нечестности или лукавстве.

– Но я спешу тебе напомнить, – продолжила Матильда; сейчас ее голос звучал как у одной из сестер обители, когда те отчитывали маленьких учениц, попавшихся на шалостях в первый раз, – что