Еще не вечер, только конец дня, и впереди долгие часы перед сном, в которые ей придется занять себя чем-то, не требующим такой сосредоточенности, как история алхимии.

– Я ожидал большего воодушевления. – Дядя тоже посмотрел на часы. – Но рад, что ты стремишься исполнить дочерний долг. Можешь идти, Флоренс, я скажу горничным, во сколько завтра помочь тебе собраться.

Аделина Голдфинч, в девичестве Силбер, в молодости была настоящей красавицей. Хрупкая, тонкая, она походила на снежную деву из сказки, ту самую, что являлась путникам, замерзающим в ледяных фьордах Нордхейма, и забирала их боль и жизнь.

Руки притом у нее были теплые, улыбка тоже, и это Флоренс помнила хорошо. Матушка в ее памяти жила именно такой: нежной, хрупкой, красивой, с теплыми руками, в платьях из мягкой ткани, скромных, с фартуком, чтобы не запачкать юбки красками или едой.

Человек, которым Аделина Голдфинч стала потом, был для Флоренс кем угодно, кроме матушки.

Когда все случилось и Флоренс поселилась у дяди, она надеялась, что еще немного – и матушка тоже окажется в этом доме, такая же, как прежде. Или – всякий раз, когда лорд Силбер возвращался домой, – что он позовет Флоренс к себе и скажет, что матушка хочет ее видеть. Но этого не было. Флоренс не разрешали встречаться с матерью долго, почти до пансиона, это ранило, злило и доводило до отчаяния. Лишь отец Сэмюэль мог тут немного помочь: забирал неловкие письма Флоренс к матушке, рассказывал, как проходят ее дни, – конечно, не без упоминания святых и их небесного заступничества. Сейчас, в темной карете дяди, полной взаимного молчания, Флоренс думала о том, что, пожалуй, эти разговоры и заставили ее посвящать несколько дней в месяц благотворительности.

Наверное, ей казалось, что так она может вымолить у святых если не выздоровление для матушки, то хотя бы прощение для самой себя. Но святые оставались немы и равнодушны.

Уже в пансионе Флоренс получила от матери несколько коротких писем, почти записок, – почерк напоминал детские каракули, а в словах было так много ошибок, что сначала Флоренс подумала, что это розыгрыш.

А потом она стала постарше и увидела мать в доме умалишенных. Одного короткого свидания хватило, чтобы понять: Аделины Голдфинч, урожденной Силбер, в этом мире уже почти не существует.

Флоренс переживала это тяжело, наедине с собой, потому что к тому моменту дядя, холодный, сдержанный, вечно недовольный ею и словно бы стремящийся от нее избавиться, – в общем, дядя Оливер стал совсем-совсем чужим.

– Что-то не так, дорогая племянница? – спросил вдруг он.

Он сидел напротив с прямой спиной, будто не в карете ехал, а восседал на троне в парадном зале, и демонстративно смотрел в окно.

– Простите? – удивленно отозвалась Флоренс.

– У тебя такой вид, будто я везу тебя не на долгожданное свидание с матушкой, а на похороны, – ответил дядя сквозь зубы и снова повернулся к окну.

Флоренс заметила, что его щека дергается, и губы тоже. Казалось, он пытается сдержать рвущиеся изо рта слова, злые и колкие. И совершенно несправедливые.

– Боюсь, дорогой дядя, в той человеческой оболочке, которую мы оба увидим, от моей матушки осталось немногое, – ответила Флоренс.

От изумления рот дяди вытянулся – Флоренс думала, что это фигура речи, но сейчас наблюдала подобное воочию. Глаза стали круглыми, а лицо таким растерянным, будто сама святая Гертруда, покровительница здравого ума и утешительница умалишенных, постучалась в дверь их кареты и попросила подвезти до посвященной ей обители.

Флоренс прикрыла рот рукой. Она сказала то, что думала, – и сказала прямо, не сдерживая себя. И если дядя сейчас разозлится за подобную дерзость…

Но он не разозлился.

Он собрался, снова выпрямился и, положив руки на набалдашник трости, которую взял с собой – видимо, для статусности, – посмотрел на Флоренс уже иначе. Как на того, кто смог его приятно удивить.

– От моей сестры, мисс Голдфинч, в этой, как вы сказали, человеческой оболочке тоже осталось мало, – начал он глухо. Холодные глаза смотрели на Флоренс внимательно и с совершенно незнакомой грустью. – И мне каждый раз больно садиться в карету и отдавать кучеру приказ ехать в обитель Святой Гертруды, потому что я прекрасно знаю, что я там увижу, и никогда не питал иллюзий… В отличие от вас, – он перешел на «вы», как делал всегда, если хотел подчеркнуть, что недоволен Флоренс или даже кем-то из своих родных детей. – Я рад, мисс Голдфинч, что вы наконец достигли возраста, когда ваш ум способен принять тот факт, что… О, я вижу, что еще больше вас расстраиваю. – Губы дядюшки едва не изогнулись в печальной и злой усмешке, но он заставил себя лишь покачать головой. – Мне жаль, дорогая племянница, поверьте. И я рад, что мы, пожалуй, теперь лучше понимаем друг друга.

Флоренс, глаза которой щипали слезы, сжала сиденье ладонями.

– Я всегда ждала…

– Чудес? – спросил дядя, наклонившись к ней.

– Нет! – Флоренс посмотрела прямо в его лицо. – Всего лишь того, что кто-то объяснит мне, что происходит! Мне было пятнадцать, дорогой дядя, когда вы позволили отцу Сэмюэлю отвести меня к матушке, взглянуть на нее не одним глазком сквозь окно, но не подойти ближе. – Она всхлипнула, но взгляда не отвела. – И, поверьте, я прекрасно все понимала!

Лорд Силбер моргнул, лицо его снова вытянулось.

– И тогда ее письма перестали казаться мне странными, – призналась Флоренс.

– Письма… Да. – Он выдохнул и в замешательстве попытался найти более удобное положение на скамье, обитой темно-синим бархатом. – Письма Аделины были самым ужасным, если ты хочешь знать. Она же писала их и мне. Она всегда мне писала, даже когда мы не общались и я не находил в себе сил и любви, чтобы ответить ей. Поверь, Флоренс, твоя матушка была поразительно умной и наблюдательной женщиной. До того как… – Он запнулся и тяжело вздохнул. – Так что я понимаю, почему ее письма показались тебе странными…

Флоренс лишь помотала головой и снова всхлипнула, не зная, как объяснить дяде…

– Что еще? – спросил тот.

– Почему… Почему вы не сказали мне?

– Что именно? Что твоя мать и моя сестра лишилась рассудка из-за оплошности твоего отца? – Сейчас дядя больше напоминал себя – холодного, прагматичного до зубовного скрежета, лишенного любых чувств человека, облеченного властью.

– Да нет же! – выпалила Флоренс и отмахнулась, когда он попытался спросить, что же она имеет в виду.

Пришлось достать из сумочки кружевной платок и вытереть щеки и глаза. Дядя наблюдал за этим отстраненно и чуть недовольно: он не любил слез, и это Флоренс тоже выучила почти сразу, как попала в дом Силберов. Потому и старалась не плакать.

– Когда поймешь, что именно я не сказал тебе, Флоренс, я буду рад поговорить об этом, – сказал дядя, когда она успокоилась.

Он стал обычным собой, словно все, что она увидела: и грусть во взгляде, и растерянность, и удивление, – было случайной вспышкой или помешательством. Или словно бы несколько минут с ней в карете ехал не Оливер Силбер, а его двойник – двойник, способный на чувства.

Оливер Силбер, кажется, искренне любил сестру – неправильную, предавшую его однажды ради брака с художником. Любил даже сейчас, но никогда не сказал бы об этом кому-то еще.

Корпус зданий, принадлежащих обители Святой Гертруды, когда-то был вне границ Августы. Его строили в отдалении во время бушевавших в стране эпидемий, на живописном берегу одного из притоков Логры. Тогда там зеленели поля и рощи, но город рос, захватывая земли, и сейчас обитель Святой Гертруды окружали не только собственные сады, но и серо-красные стены фабрик, доходные дома и гостиницы. Еще здесь располагалась станция – один из новых паровозных вокзалов, выросший на месте старого почтового узла, где все еще можно было поменять лошадей и отдохнуть тем, кто ехал издалека.

Флоренс никогда не путешествовала на поездах – даже в пансион ее отправляли в карете Силберов. Леди Кессиди, любительница новомодных изобретений, презрительно морщила носик и говорила, что поезда – это грязные, шумные и опасные машины прогресса и пройдет немало лет, прежде чем настоящей леди будет не зазорно сесть в их железное брюхо. Но далеко не все леди придерживались таких взглядов: и девушки из пансиона, и кто-то на пикниках или обедах рассказывали о путешествиях на поезде из Августы куда-нибудь недалеко, а некоторые ездили даже до границы Эйдина. И ничего страшного не случилось, хотя запах машинного