масла и дыма от горящего угля – и чего-то еще, чем пахнет железная дорога, – все находили неприятными.

Вокзал они с дядей проехали, из окна Флоренс увидела его силуэт на другом берегу реки – огромное, похожее на кафедральный собор здание из красного кирпича. Небо над ним казалось сероватым, но стоило отъехать в сторону, как оно вернуло чудесный лазурный цвет – и впереди показались зеленые сады обители Святой Гертруды.

В первый и последний раз Флоренс была здесь весной, в мае. Тогда казалось, что с неба опустилось нежное облако – цвели яблони, вишни, сливы и груши, а миндальные деревья и магнолии, посаженные для красоты, поспевали за ними. Сейчас ветки ломились от плодов, женщины из окрестных сел собирали груши и яблоки в огромные корзины.

Дядя открыл окно кареты – в воздухе пахло зеленью, яблоками, и откуда-то слышалась печальная песня. Слов было не разобрать, но три голоса выводили мелодию ровно, и казалось, что она касается души, как скребок, счищая с нее налипшую грязь и скуку.

Дядя молчал, Флоренс тоже, за окнами проплывали ровные ряды яблонь. Флоренс думала о том, что святая Гертруда, покровительница лекарства, пожалуй, не была против ни яблок, ни сидра, который делали из них, ни легкого грушевого вина или вишневой настойки, – может быть, ими кто-то тоже лечил душевные раны.

Карета остановилась у ворот – нужно было выйти и дальше идти пешком в сопровождении одной из молчаливых сестер.

Флоренс спустилась по ступенькам кареты, любезно поблагодарив дядю за протянутую руку, и подумала, что сейчас уже не сможет сказать ему то, что хотела. Два часа тягостного молчания разрушили то хрупкое взаимопонимание, что появилось из ниоткуда, и оно исчезло, как испуганный зверек прячется в траве.

Время близилось к полудню – колокол на башне обители отбил положенные удары.

Их сопровождающей оказалась низенькая сухая старушка с острым взглядом, одетая в белую рясу и светло-зеленую, словно выцветшую, накидку. Только пояс на ней был яркий, лазоревый. Она не представилась, лишь осенила себя священным символом, означающим приветствие, и почтительно склонила голову перед лордом Силбером. Шла она неожиданно быстро и почти сердито, Флоренс пришлось поспевать, хотя затекшие ноги слушались с трудом.

Трава была все еще зеленой – почти изумрудной. На клумбах горели оранжевые огоньки бархатцев, возвышались степенные георгины, вдоль стен росли вишневые деревья – урожай с них еще не собирали. Сестры обители проходили мимо, никак не реагируя на гостей.

Их с дядей провели вдоль старой стены, заросшей плющом и мхами, к длинному трехэтажному зданию госпиталя. Здесь пахло уже не яблоками и зеленью, не мокрой землей и старым камнем – лекарственными растениями, маслами и чем-то острым и холодным, неприятным, как ожидание дурных вестей.

– Ждите, – сказала проводница с поклоном и исчезла в высоких дверях.

На лице дяди отражалось неудовольствие. Флоренс злорадно подумала, что в любой обители статус теряет значение, сталкиваясь с внутренними правилами, и дяде стоило бы принять это. Они здесь гости, причем не самые желанные, и, сколько бы дядя ни платил обители Святой Гертруды за содержание и уход за сестрой, в стенах обители, женской, посвященной святой женщине, никакой мужчина, кроме отца-настоятеля, не имел власти.

Ждать пришлось недолго – их пригласили внутрь, выдав на входе темно-серые плащи. Флоренс плащ был великоват, она чувствовала себя как маленькая девочка, которая решила примерить платье матери или старшей сестры и утонула в нем, запуталась в подоле. Но правила этого требовали: полного равенства, сокрытия знаков отличия из внешнего мира.

В госпитале их проводницей стала другая сестра – молодая монахиня со строгим взглядом и очень чистым, почти алебастрово-белым лицом. Глаза у нее были умные и добрые, печальные, а движения – четкие и по-мужски уверенные. От сестры Саманты резко пахло лекарствами, травами и жидкостью, которую она назвала антисептической. Ею пришлось омыть руки, прежде чем Флоренс и ее дяде разрешили войти в крыло, где жили больные.

Этот запах, казалось, въелся в пол, стены и волосы сестер.

– Я очень признательна вам, лорд Силбер, что вы откликнулись на просьбу отца Сэмюэля и приехали навестить Аделину, – сказала сестра Саманта, пока они шли по гулким светлым коридорам.

Окна здесь были высокие, с мелкими квадратными стеклышками, сделанные не так давно, как и все крыло: Флоренс смутно помнила, что в прошлый раз, когда она навещала матушку, помещение было другим.

Дядя не ответил, но сестра Саманта не смутилась от его хмурого молчания и даже не заметила, как поджались губы, когда она назвала его сестру по имени, словно подругу или близкую родственницу.

– Я думаю, что знакомое лицо могло бы помочь ей вернуть память и рассудок, – продолжила она. Связка ключей на ее поясе позвякивала в такт шагам. – Моя предшественница, сестра Джоанна, считала душевные болезни необратимыми, а значит, не требующими лечения – только должного содержания пациентов: в покое, чистоте, с соблюдением режима. Я же верю, что доброе отношение и близость других людей творят чудеса.

– Вот как… – пробормотал дядя Оливер.

Сестра Саманта восприняла это как поощрение, хотя Флоренс, знавшая все оттенки дядюшкиного недовольства, отлично расслышала в этом сухом «вот как» просьбу замолчать.

– Доктор Кимберли из Логресского медицинского колледжа опубликовал три года назад статью о расстройствах рассудка. – Сестра Саманта говорила с искренним воодушевлением. – В частности, о потере памяти вследствие потрясений или травм головы. На основе алхимических трактатов мистера Дюпуи, Кэролла и некоторых других он разработал теорию, согласно которой тонкие волны эфира, пронизывающие наш мир, влияют на человеческий мозг. Люди копируют друг друга, воспринимают чужое поведение как должное и быстро адаптируются под новые нормы общества, в котором оказываются. Доктор Кимберли называл это эффектом симпатии. Подобное притягивает подобное. И так поврежденный рассудок, обладатель которого оказывается в правильной среде, в кругу близких или тех, кто о нем заботится, способен восстановиться, потому что срезонирует на правильное…

– Кхм! – сказал дядюшка, глядя вперед. Туда, где коридор упирался в высокие застекленные двери.

– Поэтому, заступив на должность смотрительницы крыла душевнобольных, я постаралась учесть эту новацию. – Сестра Саманта все еще не понимала, что лучше замолчать. – И приглашать родных и близких пациентов…

– Чтобы их здоровый мозг поддался вибрациям эфира и срезонировал с неправильным? – Лорд Силбер, не останавливаясь, повернул голову и коротко посмотрел на растерянную сестру Саманту. – Подобное притягивает подобное, как вы и сказали, добрая сестра, – усмехнулся он. – И что, если мозг одного из близких или родственников окажется восприимчив к порченому эфиру? Я тоже читал и кое-что из тех самых алхимических трактатов, – он бросил странный, острый взгляд на Флоренс, – и работы доктора Кимберли и, кстати, даже был на его дебатах с доктором Махёрин. Давайте мы просто дойдем до палаты моей сестры. Я хочу увидеть, что те деньги, которые я жертвую обители Святой Гертруды каждый год, идут в дело.

Сестра Саманта покраснела и сникла. Она пробормотала извинения, опустила голову – взгляд теперь устремлялся вниз, к ногам, а не вперед.

Флоренс очень хотелось утешить ее, подбодрить и, главное, поблагодарить за чуткий интерес и надежду, но она лишь поймала взгляд сестры Саманты и неловко улыбнулась, словно извиняясь за резкость дядюшки. Хотя, если подумать, его выводы были верны. Верны и честны, но безжалостны.

Флоренс шагнула в крыло душевнобольных вслед за дядей.

Здесь было свежо. Высокие потолки коридора выкрасили в белый, стены – в бледную охру. Сквозь скромные витражи, изображающие деяния святой Гертруды, падал тускловатый дневной свет, поэтому лампы не горели. Витражей было восемь, по четыре с каждой стороны, и они украшали высокие двери. Сестра Саманта бросила на Флоренс внимательный взгляд.

– На этом этаже общие палаты. Стараниями лорда Силбера, – она коротко поклонилась дяде, – и нескольких других благотворителей, чьи имена содержатся в тайне, мы можем позволить себе принимать в обители бедняков и обездоленных. Пройдемте, нам на лестницу. Аделина Голдфинч на третьем этаже.

Флоренс показалось, что на лице дядюшки мелькнуло что-то темное, злое – недовольство или презрение. Но он ничего не сказал.

Они поднялись по белой винтовой лестнице с резными перилами и широкими ступенями, чуть стертыми следами многочисленных ног. Третий этаж был ниже, его коридоры – извилистее, а двери – плотными, из светлого дерева, с маленькими овальными окошечками, прикрытыми решеткой. На каждом повороте за письменным столиком, освещенным зеленоватой лампой, сидела одна из сестер обители: кто-то молился, кто-то изучал книги, а кто-то старательно вносил