Мы вымыли тарелки, протерли стол и подмели пол – торопясь изо всех сил, чтобы скорее пойти посидеть с дядей. Он так редко у нас бывает. Он живет в Канаде, в провинции Квебек, где они оба, папа и дядя, родились, и заглядывает к нам раз в два-три года, когда работа приводит его в наши места.

К тому времени как мы перебрались в гостиную, папа разжег там печь-котел и сидел рядом с ней, чинил разорванную Милягой подпругу – он вечно чинит что-то, что Миляга рвет и ломает, – а дядя Пополам смазывал жиром сапоги. Он же лесоруб и сплавщик, а для человека на реке главное имущество – сапоги. Подошвы с металлическими шипами, чтобы нога не соскользнула с плывущего бревна. Лучшие сапоги шьют в Крогене, штат Нью-Йорк. Папа наставлял Лоутона: со сплавщиком зимой в драку не вступай. Один пинок промороженным «Крогеном» – и ты покойник.

Дядя Пополам прихлебывал виски, пока смазывал свои сапоги, и рассказывал нам всякие истории – за этим мы и собрались. Рассказывал, как месяц назад к ним в хижину забрался медведь, и все парни повыскакивали наружу, кроме одного по имени Мерфи: тот был пьян и дрых себе дальше. Они заглядывали в окна и видели, как медведь обнюхал его и лизнул в лицо. И Мерфи улыбнулся во сне, обхватил медведя руками за шею и назвал своей голубушкой. Дядя рассказывал о грозной красоте реки в ту пору, когда сходит лед, и открываются шлюзы, и тысячи бревен несутся вниз по реке, сталкиваясь, перекатываясь, бьются о скалы, обрушиваются в них вместе с водопадами. По его словам, от одного только их грохота охватывает трепет. Он рассказывал о заторах и о том, как опасно их разбирать: однажды он разбирал затор, и вдруг бревна стронулись с места, и ему пришлось нестись на бревне полмили по реке Святого Лаврентия, прежде чем удалось перескочить на безопасное место. А двое других плотогонов не справились, только тела их и удалось вытащить – раздавленные, переломанные. Он сказал, что на Святом Лаврентии все признавали его первенство, и он мог бы свалить любого парня с любого бревна, и только с одним не справился бы – с нашим папой.

Прошло немало лет с тех пор, как папа в последний раз перегонял лес, но по его лицу во время дядиного рассказа было ясно: он и сейчас тоскует по той жизни. Он отмахивался от дядиных историй и делал вид, будто все это не одобряет, но я видела, как его глаза вспыхнули гордостью, стоило дяде сказать, что более опытного плотогона, столь умело управляющегося с шестом, более проворного и бесстрашного, с тех пор так и не появилось. Дядя сказал, мой папа держался на бревне, словно врос в него обеими ногами, прилипал к стволу, будто кора. Сказал, что видел, как папа однажды отплясывал на бревне джигу, и прошелся колесом, и стойку на руках выжал.

Мы прекрасно понимали, что дядюшка привирает, но нас это ничуть не огорчало. Нам нравилось его слушать. У дяди такой красивый голос. В нем слышится сухое дыхание январского мороза и шорох лесного костра. Его смех – словно глухо журчащий подо льдом ручей. Зовут дядю на самом деле Пьер-Поль, но папа говорит, его инициалы, П. П., на самом деле означают «Пополам», потому что все, что он говорит, нужно делить напополам.

Папа старше дяди Пополам на четыре года. Папе сорок, а дяде – тридцать шесть. У них одинаковые обветренные лица, голубые глаза и черные волосы, но на этом сходство заканчивается. Дядя Пополам всегда улыбается, а папа вечно угрюм. Пополам чересчур много пьет, папа лишь изредка пропускает стаканчик. Пополам коверкает английские слова как француз; папа, когда не злится, говорит так, словно родился и вырос в здешних местах и французской крови в нем не больше, чем в нашем псе Барни.

Я как-то спросила маму, почему папа не говорит по-французски, и она ответила: «Потому что шрамы слишком глубоки». Я подумала, что речь о шрамах у него на спине. Папин отчим рубцевал ему спину ремнем. Родной его отец умер, когда папе было всего шесть. У матери было еще семеро детей, и она вышла замуж за первого, кто сделал ей предложение, потому что детей надо было кормить. Папа никогда не рассказывал ни о своей матери, ни об отчиме, зато кое-что мы узнали от дядюшки Пополам. Он говорил нам, что этот человек бил и детей, и мать за все на свете. За то, что ужин остыл или, наоборот, слишком горячий. За то, что пес оказался в доме, когда ему следовало быть во дворе, или на дворе, когда ему следовало быть в доме. Отчим не говорил по-французски и детям запрещал, опасаясь, как бы пасынки и падчерицы не сговорились за его спиной. Однажды папа забыл про запрет, и тогда-то он и заполучил свои шрамы. Дядя Пополам говорит, отчим лупил его не тем концом ремня – и начисто ободрал ему кожу пряжкой. Я изо всех сил стараюсь помнить про эти шрамы, когда папа жестко обходится со мной. Стараюсь помнить, что грубые удары оставляют вмятины и на душе.

В двенадцать лет папа убежал из родительского дома и устроился подручным в лагерь лесорубов. Вслед за работой он продвигался на юг, до штата Нью-Йорк, а в Квебек так и не вернулся. Потом его мать умерла, братья и сестры разбрелись в разные стороны. Единственный, с кем он хоть иногда видится, – дядюшка Пополам.

Дядя развлекал нас своими байками часы напролет. Около одиннадцати у Бет посоловели глаза, а Лу принялась зевать, и папа велел нам укладываться. Мы поднялись, пожелали мужчинам доброй ночи, и Бет вновь кинула полный надежд взгляд на дядин мешок. Дядюшка Пополам перехватил ее взгляд и засмеялся. Он развязал мешок и сказал:

– Ну, я тоже устать, я сейчас доставать моя пижамá и… Иисусе! А что тут такое? Откуда все эти подарки, что вы думать? Я не покупать, ничего такое не помню!

Бет запрыгала. Лу завизжала. Эбби – и та разволновалась. Да и я, по правде говоря. Дядюшка Пополам всегда выбирал чудесные подарки. Папа говорил, он доводит продавцов до исступления, заставляет их распаковать весь товар, выбирает то и се, потом передумывает и начинает все заново. Он никогда не дарил нам ерунды вроде носовых платков и мятных лепешек. Всегда выбирал каждому что-то особенное. На этот раз он начал с Бет и двигался дальше от младшей к старшей, всякий раз прикидываясь, что для следующей подарка нет, забыл. Жуткое дело – ждать своей очереди, и когда она наступала, тоже было жутко. Мы редко получали подарки и не привыкли к такому драматизму и предвкушению. Бет досталась в полное владение губная гармошка вместе с самоучителем, и она так обрадовалась, что разрыдалась. Для нашей Лу дядя припас резную деревянную коробочку, а в ней оказалась дюжина сделанных вручную блесен. У Эбби щеки разгорелись от восторга, когда она увидела золотой медальон. И вот настал мой черед.

– О нет! Для Матильды я подарок забыть! – вскричал дядя. Поглядывая на меня, он шарил в мешке и вот: – Стой-стой! Что-то тут есть… – Он вытащил грязный шерстяной носок и все расхохотались. – Или вот… – Наружу явились его длинные красные подштанники. – Или вот это она полюбить…

Он вложил мне в руку узкую коробочку слоновой кости, я открыла ее – и замерла. Ручка! Самая что ни на есть настоящая чернильная ручка с металлическим пером в серебряном корпусе, с колпачком! Блестит на черном бархате, словно рыбка. Никогда в жизни у меня не было ручки, только карандаши, я даже вообразить не могла, каково это – чтобы слова струились по бумаге густыми синими чернилами, а не расползались под свинцовым грифелем. Я уставилась на ручку, глаза наполнились слезами, и пришлось раз-другой сморгнуть, прежде чем я смогла поблагодарить дядю.