– Предложение подвезти все еще в силе? – крикнула я ему.

– Канеш.

– И ты не будешь гнать во весь опор?

– Залазь, Мэтти, не болтай. Поезд трогается, а я торчу на путях.

Я обошла повозку и влезла в нее с другой стороны. Я радовалась, что буду сидеть рядом с Ройалом. Радовалась, что проведу с ним время до самого дома. Мне нужно было с кем-то обсудить то, что сейчас произошло и так меня растревожило.

– Спасибо, Ройал, – сказала я.

– Чего спасибо? Я так и так домой еду.

– За то, что спас Уивера от неприятностей.

– Неприятностев у него и так выше крыши, – сказал Ройал, оглянувшись на Уивера и его маму.

– Я думаю, его мама так испугалась из-за того, что сделали с его папой, – сказала я.

Ройал тоже знал, что случилось с отцом Уивера. Все у нас это знали.

– Может, оно и так, – сказал Ройал, понукая лошадок сойти с путей.

– Наверное, это началось так же, как эта история с чемоданом, – продолжала я, все еще переживая случившееся.

– Может быть.

– Сперва кто-то бросил недоброе слово. А потом, слово за слово, пошли оскорбления и угрозы и еще что похуже, а потом раз – и человека убили. Всего лишь из-за слов.

Ройал молчал, вроде бы обдумывая сказанное – так я надеялась.

– Я помню, ты говорил, что слова – это всего лишь слова, Ройал, но у слов есть огромная сила…

Кто-то ткнул меня в спину:

– Слышь, Мэтти!

Я обернулась:

– Что, Джим? Чего ты хочешь? – сердито спросила я.

– Вон идет Несси! Помаши ей рукой!

– Кто?

– Несси, Мэтт! Несси Чуш!

Джим и Уилл буквально взвыли от смеха, а Ройал хоть не заржал вместе с ними, но улыбнулся. И больше я до конца поездки не открывала рта.

Я труп. Вернее, стану трупом, если попадусь на глаза Стряпухе. В затрепанном Адином халате, с распущенными волосами, спускаюсь по центральной лестнице отеля, будто я постоялец, который платит за номер. Нам, прислуге, отведена черная лестница, но путь к ней лежит мимо комнаты Стряпухи, а у той сон очень чуткий.

Полночь. Я слышу, как отбивают время высокие стоячие часы в холле. Темно, а лампу зажечь не осмеливаюсь. Но светит огромная летняя луна, в «Гленморе» много окон, и я хотя бы различаю ступеньки, так что не свалюсь с лестницы и не сломаю себе шею.

Основное здание отеля состоит из четырех этажей с мансардой. Всего сорок номеров. Когда отель заполнен до отказа, как на этой неделе, в нем одновременно проживают более ста человек. Незнакомые друг с другом, кто-то приехал, кто-то уезжает. Едят, смеются, дышат, спят, видят сны – все под одной крышей.

Иногда они забывают какие-то мелочи, наши гости. Флакончик духов. Скомканный носовой платок. Перламутровую пуговицу – оторвалась от платья и закатилась под кровать. А иногда оставляют кое-что другое. Невидимое. Вздох, затаившийся в углу. Воспоминания, запутавшиеся в шторах. Всхлип, бьющийся об оконное стекло, словно птица, которая залетела в комнату, а вылететь не может. Я чувствую такие вещи. Они мечутся вокруг, прижимаются к стенам, шепчут.

У подножья лестницы я останавливаюсь и прислушиваюсь. Единственный звук – тиканье часов. Справа столовая. Там пусто и темно. Прямо перед собой, сквозь окна веранды, я различаю лодочный причал и озеро – тихое, спокойное, черная поверхность его посеребрена луной. Я помолилась о том, чтобы ни на кого не наткнуться. Например, на миссис Моррисон, поджидающую мужа. Или на мистера Сперри, который, наверное, занимается бухгалтерскими расчетами, как обычно, когда не может уснуть. Или – упаси боже – на Номера Шесть, притаившегося в уголке, словно мерзкий паук.

Я прохожу под люстрой из оленьих рогов, миную стойку-вешалку, сделанную из веток и оленьих копыт. Перед коридорчиком, ведущим в гостиную, я вздрагиваю от испуга при виде света, просачивающегося из-под двери на ковер, но потом вспоминаю: там лежит Грейс Браун. Миссис Моррисон не стала гасить лампу, потому что жестоко оставлять мертвых в одиночестве в темноте. Их и так ждет тьма под землей.

Я на цыпочках крадусь через столовую к дверям кухни. В кухне окон почти нет, мне требуется несколько мгновений, чтобы привыкнуть к более густой темноте. Постепенно проступают разделочный стол и огромная плита. Дверь в погреб – сразу слева от них. Я почти уже добралась – и тут обо что-то спотыкаюсь, и раздается оглушительный грохот, и я забиваюсь под разделочный стол, вся трясясь, как Стряпухино заливное.

Я жду: вот сейчас вспыхнет свет, послышатся шаги, сердитые голоса, и торопливо складываю в голове историю, как и зачем я здесь оказалась, – но никто не приходит. Стряпуха спит наверху, комната миссис Моррисон на другом конце отеля, а мистер Моррисон, Генри и мистер Сперри, должно быть, все еще рыщут в лесу. Мне отчаянно повезло.

Я выползаю из-под стола и вижу, что споткнулась я все о ту же распроклятую мороженицу. Бросаюсь к двери погреба, поворачиваю ручку… Заперто.

Что же делать? Грейс Браун больше нет, и писем ее не должно быть. Это же любовные письма – наверняка. Очень личные, никто не должен их прочесть. Я думаю, не включить ли газ в плите, не сжечь ли письма на горелке. Если Стряпуха застукает меня, уволит сразу же – плита своенравна, а «Гленмор» построен из дерева. Конечно, есть еще озеро. У меня мелькает мысль: может быть, выбраться из отеля и все-таки утопить письма, как я пыталась вечером? Но выбегать наружу в нижнем белье неприлично, а поисковая партия может вернуться в любой момент. Придется подождать до завтра и улизнуть, пока Стряпуха будет занята по горло.

Я выхожу из кухни и плетусь обратно на чердак. Велю ногам шагать вперед и нести меня прямиком наверх, но у ног имеются свои планы. Они сами влекут меня в гостиную и дальше – в маленькую спальню за гостиной. Кровоподтеки на губах Грейс Браун при свете лампы кажутся темнее, и порез на лбу выглядит еще более зловещим.

Наверное, она ударилась о борт, когда лодка перевернулась, говорю я себе. Или же, после того как она упала в воду, ее затянуло под лодку, и тогда она стукнулась головой. Да, так вполне могло быть. Наверняка так и было. Я не хочу долго размышлять над этим вопросом, потому что он влечет за собой чересчур много других. Велю себе не думать об этом и поправляю юбку на Грейс.

Ее одежда все еще влажна. И волосы тоже. Отправляясь кататься на лодке, она оставила в холле небольшой саквояж. Кто-то принес его сюда и поставил подле кровати. Тут же положили и черный шелковый жакет, который мистер Моррисон выловил рядом с перевернутой лодкой. Вещей Чарльза Джерома тут нет. Он взял их с собой. Я еще подивилась, когда увидела, как они с Грейс идут по лужайке к причалу: что за чудак тащит с собой на прогулку по озеру чемодан и теннисную ракетку?

Мне очень жалко Грейс Браун. Одинокая, мертвая, среди чужих. Ей бы лежать в родительском доме, чтобы вокруг были ее привычные вещи и мама и папа сидели с ней рядом всю ночь. Будет хорошо и правильно, решаю я, чуток с ней побыть. Я опускаюсь в плетеное кресло, морщусь, когда оно скрипит, устремляю взгляд на картину на стене и стараюсь думать об утопленнице только хорошее, как полагается при заупокойном бдении. У Грейс Браун было милое личико, это во-первых. Красивое и кроткое. Она была черноволосой. Тонкая кость, изящная фигурка. Я вспоминаю ее глаза. Тоже кроткие. И добрые. И… и… нет, ничего не получается. Как я ни стараюсь, думать выходит лишь об одном – об этой ране, глубокой, страшной, у нее на лбу.