Впрочем, те, кто на прошлой неделе увез из гостиницыамериканскую девушку-фотографа, которую с тех пор никто не видел, не стали быстучать.

Ники преувеличенно осторожно поставил на стол свою кружку,чтобы не расплескать ни капли драгоценного кофе, и шагнул к двери, косянапряженным глазом. В кулаке у него что-то блеснуло, и Ольга вдруг поняла, чтоэто… нож.

Господи Иисусе!..

– Ники!..

– Ти-хо! – одними губами приказал он, бесшумно прыгнул иприжался спиной к стене. В дверь опять постучали, правда, немного тише. Никимотнул головой, что означало – открывай! – и Ольга отодвинула щеколду.

Все его прыжки и ужимки напоминали боевик под названием“Спецназ” – там тоже так прыгали и гримасничали.

В коридоре произошло какое-то шевеление. Потом осторожныйголос сказал негромко:

– Мужики! Вы здесь?!

Оператор молниеносно выбросил руку с ножом, и как давечаОльгу, схватил посетителя за майку и втащил внутрь. Лезвие тускло сверкнуло усамой щеки незваного гостя.

– Твою мать!..

Человек ввалился в комнату головой вперед, сделал несколькоторопливых шагов, чтобы не упасть, и почти уткнулся носом в стол, на которомстояла кружка. Ничуть не обескураженный бесцеремонным обращением, он повелносом, живо понюхал, схватил кружку и сделал большой глоток.

– Поставь на место!

– Да ладно!

– Поставь, тебе говорят!

Посетитель еще раз торопливо хлебнул, утер губы и сказалнасмешливо:

– Ники, ты жадина! Вот Оленька не такая! Ведь правда? Язнаю, что ты ничего не пожалеешь для друга.

Для своего старого друга! А, Оленька?

– Я тоже жадина, – буркнула Ольга, забрала со стола кружку исунула ее Ники. Борейко и без кофе обойдется.

Все знали, что Толя каким-то волшебным образом умел добытьвсе, что угодно, даже в осажденном Кабуле. Поговаривали о его связях сконтрабандистами и талибами, с узбеками и пакистанцами – впрочем, журналистывсегда склонны усложнять, выдумывать, “играть в детектив”. Может, он простооборотистый и ловкий, этот самый Толя Борейко, корреспондент агентства“Интерфакс”.

– А у меня телефон сдох, – поделился Толя, покосился на Никии усмехнулся. Оператор даже не хлебал, а словно лакал кофе, торопливо, словнобоялся, что у него отнимут драгоценную кружку. Толе совсем не хотелось кофе –он мог пить его сколько угодно.

– У всех телефоны сдохли, – пробормотала Ольга.

Афганцы все хохотали под окнами. Они или хохотали, илистреляли, или кричали гортанными, как будто раздраженными голосами – казалось,что вот-вот подерутся. Ольга никогда не видела, чтобы они были спокойны.

– Так у меня спутниковый! Детям такие в руки не дают.

– Дети – это мы?

– Оленька, что ты там высматриваешь, за окошком? Вот лично яничего хорошего там никогда не видал. Посмотрела бы на меня, лапонька.

– Нет, спасибо. Толь, я лучше в окошко.

– Тебе нравятся бородатые мужчины в платках?

Человек в пестрой косынке, похожий на корреспондента “АльДжазиры”, куда-то делся с БТР.

– Ники, а что это у тебя с мордой?

– В каком смысле?

– Грязная вроде.

Ники вытянул шею и уставился на свое отражение в мутнойполировке гардероба. Дверь, словно следуя за его взглядом, вдруг приотвориласьс медленным скрипом, и Ники отшатнулся.

Паника, словно атакующая змея, выметнулась из гардероба изашаталась перед их лицами, разинув отвратительную пасть.

Ольга почувствовала, как по виску проползла капля пота.

– Вы чего? – оторопело спросил Толя Борейко. – Или у вас тутпривидения… обитают?

– Черт знает, кто тут обитает, – пробормотал Ники,прицелился и ногой захлопнул дверцу гардероба.

Паника пропала за ней, будто ее и не было вовсе.

– Ну, вы даете, – Толя даже головой покрутил в знак того,что несказанно удивлен тем, как они “дают”. – Нервные все какие-то стали.

Ники молчал. Ему было стыдно, что он так перепугался. Истыдно, что Ольга это видела.

С нервами на войне дело вообще обстоит не слишком хорошо,прав Борейко. Как там это называется, в другой жизни, – ПТС?.. ПСС?.. – ужаснаяштука, замучившая американцев после войны во Вьетнаме! В кино это выгляделоочень трагично – небритые парни, на костылях или без, проводящие все свое времяв кабаках и публичных домах, сбивающиеся в стаи или пропадающие поодиночке.Кажется, это называлось “сломаться”.

“Он сломался после Сайгона” – произносить следует низким,сочувствующим голосом, отводя глаза.

Ники не хотелось “ломаться”, но нервы были и впрямь напределе.

– Вчера конвой пришел, – сообщил Толя. Покопался двумяпальцами в хрустящем пакете, на дне которого болтались остатки галет, выудилкакой-то обломок и решительно отправил в рот. – Из Ходжа-Багаутдина.

Девчонки красивые приехали.

– Какие девчонки? – встрепенулся Ники, очень озабоченныйподдержанием собственного имиджа Казановы. В Кабуле этот имидж пропадал зря и,можно сказать, уже почти совсем пропал.

– Француженки, – Толя осмотрел свои пальцы и аккуратноотряхнул с ладоней крошки.

Ники огорчился:

– Да от них никакого толку!

– Конечно, никакого.

– А чего ты тогда говоришь?!

– Так просто.

Ники запустил пятерню в кудри и энергично там почесал. Ольгеего затея с отращиванием кудрей в воюющем Афганистане решительно не нравилась,но она благоразумно помалкивала. Знала, что как только начнет учить его жизни,он моментально упрется рогом и сделает что-нибудь гораздо более бессмысленное –например, станет отращивать еще и бороду.

Его упрямство можно сравнить только с его чудовищнымпрофессионализмом – если таковой может быть чудовищным.

Кроме того, в нем жил еще “дух противоречия”, в полнойгармонии с которым он всегда делал не то, чего от него ожидали, а то, чтосчитал нужным, и “собственные взгляды” тоже присутствовали. Эти “взгляды” Ольгуочень забавляли, если не подавались в слишком больших количествах, какбаклажаны в армянском ресторане “Ноев Ковчег” в тихом и старом центре тихой истарой Москвы.

Почему-то только из такого далекого далека, как Кабул,Москва казалась тихой и старой. И баклажанов захотелось невыносимо.