– Я жить хочу. Меня Бахрушин на проходной повесит, если стобой что-нибудь…

– Ладно, заткнись, – перебила Ольга довольно резко. ОБахрушине думать было никак нельзя. У нее почти все время получалось не думатьи только иногда ничего не выходило.

– Давай!

Она кинула ему ключи, он поймал, выскочил за дверь и пропал.Ольга задвинула хлипкую щеколду – как будто это сможет их от чего-то уберечь! –и прислушалась. В коридоре было тихо. Под окном хохотали давешние афганцы.Пахло гарью вчерашней бомбежки – дождь прибил дым к земле, сегодня трудно будетдышать.

Впрочем, здесь всегда трудно дышать.

Вернулся Ники, стукнул три раза, и она ему открыла.

– Давай быстрей, а то свет выключат. Может, мне покапобриться?..

Ольга налила воды из канистры в литровую банку – каждому пополторы кружки, – сунула кипятильник и оценивающе посмотрела на Ники. Он весьзарос светлой щетиной, белые, сильно выгоревшие, отросшие кудри торчали вразные стороны. В обычной жизни ее оператор был почти наголо брит, может,поэтому сейчас выглядел как-то особенно дико.

– Побрейся, – решила она, – только все равно это как-то…неконструктивно.

– Почему неконструктивно? – спросил Ники из ванной. В трубахзасипело и затряслось, словно кто-то пытался выдрать их из пазов. Ники негромковыругался.

– Завтра опять зарастешь, а бриться будет негде.

– Да ла-адно! Завтра будет завтра!

– Телефон не работает. – Ольга смотрела, как крохотныевоздушные пузырьки облепляют спираль кипятильника, отрываются и поднимаютсянаружу.

– Подумаешь, бином Ньютона, – пробормотал Ники невнятно,наверное, от того, что рассматривал в крохотном зеркальце свою небритую шею. –Он уже сто лет не работает.

– Не сто лет, а десять дней.

Десять дней связи не было – кроме спутника, который время отвремени выходил из тени, и тогда им удавалось передать очередной сюжет. Вкорпункте еще до войны обещали специальный спутниковый телефон и надули,конечно. То есть дали, но с этой линией моментально что-то случилось, наверное,так и было задумано – в начале войны с корреспондентскими линиями обязательночто-нибудь случается. И цензура, цензура, твою мать!.. Чего только они неделали, чтобы ее обойти, чтобы снять хоть что-то, отличное от “официальнойточки зрения”, на какие ухищрения ни пускались! Особенно старались сиэнэновцы,которым “официальная точка” совсем не годилась. Время от времени их высылали, ипоявлялись следующие. Ольга удивлялась – сколько у них там желающих сниматьвойну!

Пузырьки от спирали кипятильника отрывались все быстрее,всплывали и лопались. Ольга наблюдала.

– Ну чего? Еще не кипит?

Ники хотелось кофе. Еще ему хотелось яичницы с сосиской исвежим черным хлебом. Помидора хотелось невыносимо. А еще помыться и спать –несколько суток подряд, и чтобы не бомбили.

Он протиснулся мимо столика, на котором закипала вода,раздвинул полоски жалюзи, как давеча Ольга, и посмотрел на улицу. Гор не быловидно, сплошные облака. Даже соседнего дома, наполовину снесенного “скатом”, неразглядеть.

Дождь, туман, запах гари, арабская речь.

Ему вдруг показалось, что среди удручающе одинаковыхбородатых лиц он увидел знакомое, которому вовсе не следовало там находиться, иэто было странно.

– Оль!

– Что?..

– Подойди! Быстро только!

Она подошла и оказалась у него за плечом. Он слышал, как онадышит, легко и редко. Тонкие пальцы взяли его за майку – он скосил глаза.Розовые женские пальцы на его черной пыльной майке в белых разводах от пота.

Будь оно все проклято.

– Что, Ники?

– Вон справа, видишь, на броне?

Она еще придвинулась.

– Вижу. И кто это?

– Не Масуд ли, часом?

Ольга сбоку посмотрела на Ники, очень близко, но он выдержалхарактер и поворачиваться не стал – не заметил как бы! – и она опять глянула наулицу.

Человек в камуфляже, в распущенной пестрой косынке, с“Калашниковым”, болтавшимся на бедре – он все время придерживал его рукой, –был похож и не похож на корреспондента агентства “Аль Джазира”.

– Ну чего? Он? Не он?

Ольга пожала плечами:

– Черт его знает. Может, и он.

Ники отпустил жалюзи и вытер о штаны пыльные пальцы.

– Так мы с ним на север поедем? – осведомился он мрачно. – Игде тогда наш “калаш”? Или что? У него есть, а у нас нет? Так нечестно.

– Это точно, – пробормотала Ольга и посмотрела на банку.Вода в ней кипела белым ключом. Пусть покипит пять минут – на всякий случай.

– Надо этих найти, из “Рейтера”, которые с нами едут.

– Найдем.

– А есть чего будем?

– Чего-чего!.. Консервы!

– Вот они у меня где, эти консервы! – злобно сказал Ники ипопилил себя по свежевыбритой шее. Лицо от лба до скул было сильно загорелым,ниже тоже загорело, но меньше, от этого казалось, что верхняя часть лица у негонамного грязнее нижней. Впрочем, Ники, наверное, не тратил драгоценную воду наумывание.

Купить можно было только кока-колу, которой умыватьсянельзя, да и пить опасно.

– С какой точки снимаем?

– Да ни с какой! Разве они дадут снимать откуда-нибудь!

– Значит, опять дворец?

Съемки разрешались только на фоне разбомбленногопрезидентского дворца, очень живописно, если не каждый день.

– Опять, Ники. Что ты спрашиваешь, когда сам все знаешь!

– Я знаю все, – подтвердил оператор и выдернул желтый шнуркипятильника. – У меня галеты есть. Будешь?

– Буду.

Некоторое время они молча пили кофе и хрустели галетами, какдве собаки улучшенным кормом “Чаппи”.

Ольга стряхнула крошки с колен и заглянула в свою кружку.Кофе удручающе быстро кончался. Ники наблюдал за ней.

– И как это тебя Бахрушин отпустил?.. – вдруг задумчивоспросил он и поболтал в кружке ложкой. – Был бы я Бахрушин, ни за что бы неотпустил.

– Вот потому ты – не он, Ники!

– Это точно.

В дверь загрохотали, так что вздрогнули древние жалюзи наокнах, и паника приналегла на грудь и горло, сжала пыльные холодные кольца.