– он и режет руны по кости да по дереву. Но не для всех. На моем ноже сделал, еще брату моему, да мужу, да еще паре воинов. Тебе он откажет. Да тебе и не нужно. Ваш Бог вас крестом оберегает, а нас наши – рунами.

– А как зовут вашего мудреца?

Хозяйка помотала головой:

– Ни к чему тебе его имя. Он с тобой все одно разговаривать не станет. Лучше расскажи, какие у вас обереги есть.

Женщины посудачили о разных обычаях, о колдовских травах и суевериях. Нина никак не могла опять свести разговор к ножам. Про кольца и украшения наконец спросила. Варвара, поправив серебряную лунницу на высокой груди, сказала, что у нее украшения есть, да самые ценные у мужа в сундуках хранятся.

К тому времени, как Нина вышла из дома, солнце уже клонилось к закату.

Кристиано, увидев ее, длинно выдохнул, поднялся с придорожного камня. Она, глядя на его мрачное лицо, затараторила:

– Ох, прости, Кристиано. Хозяйка сперва вроде и говорить со мной не хотела, а потом заболталась – не остановишь. Рассказала она мне про их мастера, который руны на рукоятках вырезает. Нам бы с ним повидаться да выспросить. А хозяйка сказала, что он со мной разговаривать не станет.

Кристиано поднял руку, останавливая ее:

– Я волновался за тебя, Нина. Тебя не обидели?

– С чего бы им меня обижать? Я осторожно расспрашивала. Только что теперь делать-то? Как нам убийцу искать, Кристиано?

Он посмотрел на крепкие ворота, окинул взглядом узкую улицу.

– Думаю, сейчас нам обратно плыть надо. А завтра опять придем. Может, найдем, как с мастером поговорить. Продавец в оружейной лавке не упомянул о нем.

– Да как же домой? Сухорукий-то мне всего три дня дал! А ну как он завтра придет, а кольца еще нет? – заволновалась Нина.

– Ты сухорукому объяснишь, что нашла в русском подворье тех, кто кольцо похитил. Он тебе даст еще времени.

Наняв лодку, они добрались до константинопольской гавани. Садящееся солнце раскрашивало городские стены закатными переливами. Облака лиловыми комками пуха неспешно перекатывались на поблекшем небе.

Не доходя пару домов до аптеки, Кристиано остановился, устало потер лоб ладонью. Нина обернулась к нему.

– Ты, верно, голоден. В аптеку зайдем, накормлю тебя.

– Нет, Нина. Не дело это – в аптеку твою ходить вечером. Пересуды пойдут, а тебе, почтенной женщине, это ни к чему.

– Так как же ты? – забеспокоилась Нина.

– Обо мне не беспокойся. Мне есть, где поужинать и переночевать.

– Ты, может, в таверну зайди к Петру? Скажешь Марфе-служанке, что я послала. Она тебе вина нальет хорошего из нового кувшина.

Кристиано невесело усмехнулся, наклонился к Нининому лицу, в глаза глянул. Хотел сказать что-то, но, помедлив, отступил на шаг:

– Завтра утром опять буду ждать тебя в той же гавани. А если сухорукий придет…

Она кивнула:

– Я найду, что сказать сухорукому.

Кристиано склонил голову, развернулся и отправился вверх по улице.

Нина, обхватив себя руками за плечи, смотрела вслед мужчине, уходящему в теплый тягучий вечер.

Глава 12

Отвар из галиума желтого почесуху убирает, раны чистит. А если пить его, то душу успокаивает да усталость снимает после долгой дороги. А масло, на цветах галиума настоянное, красноту и нарывы лечит. Только желтые пятна оставляет на коже и на одеже, так что ткани надо выбирать темные да оборачивать тряпицей, где намазано.

Из аптекарских записей Нины Кориари

Поутру, едва рассвело, прибежала Марфа, запыхавшаяся, платок сбился на сторону.

– Нина, сделай милость, там хозяину плохо!

– Что случилось?

– Да беги, посмотри, он же там помрет! – Марфа перешла на крик.

– Да скажи хоть, что с ним – мне ж надобно знать, что с собой взять.

– Избили его, весь в крови, стонет, ничего не говорит.

Нина кинулась в подпол, бормоча:

– Кровохлебку, зверобой, грецкий орех, опиум.

В один миг покидала все в корзинку, бросила туда же чистую тряпицу.

По улице они не шли – бежали.

Марфа задыхаясь тараторила:

– Я по нужде утром-то встала – я в пристройке сплю, – а смотрю: дверь в таверну открыта, на пороге кровь. А он в чулане за дверью лежит. Я к нему – жив. Глаза открыл, стонет. Я за тобой, а с ним там Серафима осталась.

– Вечером он пил? Дрался с кем?

– Да куда ему драться. Стар уже, вон для драки у него Агафон есть, да тот ночью домой ушел. Сама не пойму, что случилось. Он не очень-то разговаривает сейчас.

Таверна была заперта, Марфа завела Нину с проулка через задний двор. Петр лежал на полу. Под голову ему Серафима положила свернутую холстину. На лице и седой бороде запеклась кровь из разбитого носа.

Нина быстро опустилась на колени рядом с ним, торопливо достала снадобья. Распорядилась воды принести, теплый плащ, крепкого вина. Все забегали.

Петр открыл глаза, Нина склонилась над стариком:

– Ты, почтенный Петр, скажи, где самая сильная боль? Куда били тебя?

Петр прохрипел что-то в ответ, Нина не разобрала. Он с усилием поднял руку, дотронулся до головы, потом до груди. Она положила ладонь ему на лоб, потом быстро ощупала череп под редкими волосами.

– Ударили тебя, видать, сильно, но голова цела, не разбита. Руки, вижу, двигаются, ноги тоже. А с болью мы справимся.

Она влила ему в рот отвар, осторожно приподняв голову. Он сморщился, но проглотил. Потом началась суета, принесли плащ, подложили под Петра. Позвали помощников, чтобы перенести его на спальную лавку. Нина осмотрела его внимательней, но ран или сильных ушибов больше не нашла. Отпаивала его понемногу отваром, проследила, чтобы уложили на бок.

Петр перестал стонать, дышал уже ровнее. Нина выдохнула с облегчением. Собралась уже уходить, оставив снадобье служанкам, чтобы отпаивали. Но, замявшись, произнесла:

– Не в свою крынку нос сую, но кто и за что тебя избил, почтенный Петр? Может, хочешь к эпарху жалобу послать? Я Фоку могу отправить моего. Он шустрый, быстро отнесет.

Петр молчал долго.

Нина, вздохнув, двинулась было к двери, но замерла, услышав слова Петра:

– Это из-за того, кто у тебя в аптеке умер. Из-за Никанора.

Она торопливо подошла ближе, присела рядом с кроватью. Взволнованно спросила:

– Так ты знал его?

Петр молчал, лишь скривил морщинистое лицо. Но Нина склонилась ниже, положила руку на его пальцы:

– Кто тебя избил, почтенный?

– Кто это был – не скажу. Лицо у него закрыто было, знаешь, как арабы в пустыне от пыльных бурь лицо заматывают. Да и темно уже было.

– А