политые сметаной и присыпанные сахарным снегом могут предотвратить смертоубийство» – так говорила моя бабушка. Она была мудрая, но меня никогда не любила. То есть, не была, она и сейчас есть. Просто существует в не соприкасающейся с моей, вселенной. Я об этом думала, валяясь на полу черного – пречерного подвала, воняющего отнюдь не антоновкой, которую кстати, купить забыла. А еще я думала, что орущего неприличные слова и плюющегося огнем над моей глупой головой, Боярцева, вряд ли удастся подкупить вкусными оладушками.

– Дань, он ведь не умрет? – дрожащий голос Лешки вырвал меня из ужасающих мыслей о том, что мой освежеванный череп, скорее всего уже сегодня, наденут на кол и пронесут по центру города, как напоминание рабочему люду о важности осмысленных действий.

– Судя по тому, как он голосит, смерть ему не грозит, – пробухтела я, пытаясь собрать непослушные конечности в подобие целостного скелета. Ягодица отдалась звенящей в ушах болью. Вот уж странность – где она, а где уши. Хотя, бабушка, да будет она помянута во тьме не к дурному, говорила, что думаю я именно тем местом, по которому меня стеганул мой ненаглядный койот-муженек. – Максимум охрипнет.

– Да нет, он не умрет? – в ладони мне легло что-то дрожащее, покрытое слипшейся шерсткой, пищящее нечто. Я едва не заорала от ужаса, представив, что могли таить в себе недра исторического здания, стоящего в центре столицы. Вспомнились различные байки из детства про радиационных крыс из метрополитена, и уже жизнь начала проноситься перед моими глазами, которые наконец адаптировались к мраку и я наконец смогла рассмотреть то, что держу.

– А рот ты зачем раззявила? – нахально поинтересовался Леха. – Тебе так видно лучше?

– Знаешь, я вот именно сейчас согласна с твоим отцом. Тебя нужно воспитывать, – вздохнула я, рассматривая замершего в моих ладонях котенка, готовящегося в самые ближайшие секунды отдать богу душу, под яростные завывания, несущиеся с улицы. И я ему завидовала, кстати. Даже местами бы с кабыздохом поменялась, представляя что сделает со мной Боярцев, когда выколупает из-под земли. Да, сдохнуть в подвале завшивев и оголодав, для меня было бы лучшим исходом.

– Воспитывают, когда поперек лавки лежат. Теперь поздняк уже, – хихикнул ушастый философ. – Да дед так говорил, у меня б ума не хватило на такую то мудрость. Ремень у него был с пряжкой, вот он меня пытался перевоспитывать. Больно, но малоэффективно.

– Он тебя бил? – задохнулась я от охватившей мою душу жалости, которая отогнала сверхъестественный страх встречи с неизбежностью.

– Учил, – поморщился мальчишка, а мне показалось что я ослепла. – Ой, можно подумать тебя не пороли. Тоже поди лупили.

– Не пороли, – меня передернуло от воспоминаний. Бабушка била меня больнее, с оттягом. Но не физически. Она могла словами вывалять меня в грязи так, что казалось, что лучше бы избила. Я прижала к груди вздрагивающего котенка и машинально погладила его грудку, чтобы снова не провалиться в темноту, пострашнее подвальной.

Дверь неожиданно распахнулась, и в маленькую келью ворвался тусклый свет, которого хватило мне, чтобы потерять ориентацию в пространстве. Я вдруг поняла, что больше не слышу несущихся снаружи проклятий.

– Пойдем на казнь, – вздохнул малолетний «оптимист», дернув меня за полу разодранного «счастливого» пиджачка. – И это, Люцика надо доктору показать. Умрет ведь, смотри вон, голова вся в крови, и ухо оторвано.

– Люцика? – прошептала я, – это какое же у него полное имя?

– Люцифер, – хмыкнул бесенок, взял меня за руку и потащил на свет.

Ухо оказалось оторванным не только у котейки, с легкой Лехиной руки, названного Люцифером. Меня немного удивило, что бдительная стражница Даздраперма Ивсталовна, была бледна и слишком молчалива, когда мы с Лехой под конвоем «спасателя» ввалились в ее владения. Даже про котенка она промолчала, только лишь поджала сухонькие губки и мелко перекрестилась, равнодушно мазнув взглядом по ангелоподобному бело-грязному существу в моих руках.

– Будет в подъезде ссать, потравлю, – только вякнула «добрая» бабуля, переведя на меня взгляд прозрачных глазок. – Зовут как тварюшку? Надо записать для порядку.

– Люцифер, – улыбнулся от уха до уха чумазый, похожий на мелкого чертенка Лешка.

– Ну, теперь заживем, – хмыкнула баба Даша, водя по листу амбарной книги химическим карандашом, периодически его облизывая. – А матушка мне говорила, что хибару эту на плохом месте построили. Тут, говорят, раньше ведьмов жгли. Прям вот там, где чичас пянтьхаус. Истину вам говорю. Через три дня земля на небесную ось налетить. Мыслимо ли, в одной фатере собралися Диавол, Люцифер, ведьма и чертенок. Ох, девка, тебя то в жертву, похож, готовять. Барин ведьму валяет там прямо в этот момент. Не ходи туда. Дурным закончится. Надо мамуле то сказать, чтоб в погреб спряталась.

– Вы что, с духами общаетесь? – хохотнул спасатель, молодой парнишка, до этого мирно заполнявший какие-то бумажки. – Зачем же матушке вашей в погреб, если на страшном суде она восстать должна?

– Типун тебе, охальник, на все места, – взвилась бабка, а у меня заломило виски и зашумело в ушах. – Жива Матрена Бонифациевна, третьего дня мы с нею на занятия по Румбе шастали. Ох зажигает, мамуся моя. Эй, девка, куда ты? Я исчо не давала разрешения то на проход.

– А нам нужно разрешение? – приподнял бровку мальчик, став точной копией своего папаши Диавола, как его метко прозвала консьержка, которая тут же снова перекрестилась. – Вообще то, она жена Барина, а я сын. И, кстати, дьявол и Люцифер одно и то же. А папе ихнему вы вон молитесь. Надо бы знать.

– Их-машинально поправила я Лешку.

– Чивой?

– Их. Не ихний. Говори правильно. Пойдем домой, – прижав к груди, вцепившегося в остатки того, что раньше было сшитым мною костюмом, маленькими коготками котенка я заковыляла к лифту, кажущемуся мне сейчас раскаленной клеткой, в которой грешников возят на страшный суд.

– Я б не спешила, на твоем то месте, – проорала мне вслед вредная бабулька. – Эх, девка. Все торопются. Все спешат.

Я даже успела ухватиться за ручку решетчатой двери подъемника, которая вдруг распахнулась. Меня откинуло назад. Котенок недовольно зашипел и выгнул костистую спинку.

– Гадина, мразь, сволочь, – проорала фурия, выскочившая из лифта. Лешка замер, с раскрытым ртом, уставившись на Кэт, облаченную в какую-то черную хламиду. В руке ее была зажата метелка, которой она потрясала в воздухе, сыпя проклятиями.