худо, я хотел бы полежать в твоей комнате, – и обойтись при этом без вранья. Бабушка молча кивает. Большего мне не надо, смываюсь.

Марлен Дитрих спит стоя в своем картонном домике. Эмиль называет эту позу “статуей лунатика”. Все аисты так спят. Когда Марлен Дитрих умрет, из нее сделают чучело, и я смогу по-прежнему перебирать ее перышки и думать о волосах чердачной феи. За то время, пока я здесь, у меня здорово развилось воображение. Я научился мысленно играть в футбол, кататься на велосипеде вдоль моря, уплывать дальше лодок и целоваться с твоей ровесницей. А по ночам разговариваю с мертвой матерью и спящей аистихой.

Стучат. Я обернулся – кто-то просунул под дверь белый конверт. Шаги Эмиля – я узнал их – удаляются вниз по лестнице. Бережно, не спеша открываю конверт. Она и сейчас, когда тебя уже нет, подражает твоему почерку. Кладу письмо в карман и крадусь на чердак.

Не могу устоять, чтобы не снять ботинки и не пойти на носках. Приоткрываю дверь, лучи света изрезали кокон. Нет Сильвии, нет ночной темноты – чердак почти неотличим от подвала, только размером поменьше. Витает слабый аромат ее духов. Ваших с ней духов. Я сажусь, потом ложусь на кровать, укрываюсь и только тогда с бьющимся сердцем разворачиваю письмо.

Мой дорогой Мену!

Мне пришлось срочно уйти с чердака, пока не явилась милиция и не обыскала всю ферму. Рисковать и подвергать опасности жизнь всей семьи нельзя. Надеюсь, ты не станешь на меня сердиться за то, что я тебя не предупредила. Обещаю, мы увидимся, когда кончится война.

Храни этот флакон с духами, он принадлежал твоей маме.

Я прерываюсь на минуту – мне кажется, ты смотришь на меня. Да, мама, я первый раз в жизни напился, и чем же? – твоими духами. Не осталось ни капельки.

Нам помог один немец, Ганс. Ты его знаешь – тот коротышка, что покупает конфеты. Под прикрытием офицерского звания и мундира он спасает людей. Евреев, членов Сопротивления, противников нацистского режима. Этот потрясающий человек каждый день рискует жизнью. Он с самого начала знал, что мы тут.

Помни, что немцы проигрывают войну. Я говорю это не для того, чтобы подбодрить тебя, это действительно происходит. Мы близки к победе, это только вопрос времени. Наша обязанность – теперь и твоя на ферме – продержаться. После войны тебя ждет большая, прекрасная жизнь. Семья, дети, путешествия по свободному миру.

Ничто никогда не заменит тебе маму. Потерять маму – все равно что остаться без руки. Эта рука

не отрастет заново. Но у тебя найдутся силы сделать протез.

Ты должен стать алхимиком чувств. Научиться заново быть счастливым, другого выхода у тебя нет.

Сильвия

Снова складывая листок, я нашел на обороте стихи:

Здесь и теперь

Мой гимн настоящему без границ,

Гимн счастью распахнутой настежь минуты,

Блаженству сорвать спелый плод и узнать его вкус,

Вкусить сладость неба со взбитыми сливками облаков,

Ведь правило жизни живой таково:

Помнить о прошлом, но не оставаться в тисках у него,

Из горечи бед и утрат извлекая бальзам

Для врачевания ран и напастей былых и грядущих.

Время настало, пора разбежаться и дальше,

Дальше, вперед!

Посмотри и увидь!

Гимн мой минуте, хвала настоящему, жизни сегодня.

Гимн мой весне, когда здесь и теперь навсегда,

Здесь и теперь все в движенье.

Я перечитал эти стихи три раза. Потом повторил про себя наизусть и заснул прямо там, на кровати у Сильвии.

Разбудил меня голос бабушки. “Все к столу!” – распевала она на весь дом. Я спустился в твою комнату, Марлен Дитрих, увидев меня, защелкала клювом.

Я бережно вложил письмо в конверт и спрятал в потайной ящик твоего секретера. Потом стал гладить аистиху, перебирать ей перышки.

– К стооолуууу! – снова запела бабушка охрипшей синицей.

Эта ее притворная радость невыносима. Искреннее горе было бы в сто раз лучше.

Сделаю вид, что ем, чтобы меня скорей оставили в покое и не мешали думать о Сильвии. Теперь, когда ее здесь нет, думать о тебе опять стало больно.

А как же папа? Хватает ему времени на воспоминания? Изменится ли он так же, как меняюсь я, когда вернется? Узнаю я его? Будет он весело шутить, как раньше, до третьего июня? Или так же смотреть в пустоту, завязывая мне галстук перед школой?

А он-то сам меня узнает? Будет меня, нового, любить? Как же мы будем жить с ним вдвоем и с твоим призраком? Может, надо будет открыть все окна в твоей спальне, чтобы он мог улететь? И держать их открытыми, чтобы он мог вернуться?

Поговорить бы об этом с Эмилем.

Фромюль,

15 декабря 1944

Мы все в подвале, разговариваем шепотом. Никто ни с кем не собачится ни по какому поводу, даже Иисуса Христа оставили в покое. Бабушка все чаще говорит о конце войны. Но пока еще небо грохочет. Сильно и недалеко. Сирена что-то опаздывает.

Эмиль зовет меня остаться здесь, если не так уж хочется обратно в Монпелье. Обещает устроить мне настоящую персональную спальню на чердаке, “с луной вместо ночника”.

– Я подарю тебе свой старый велик!

– А как же сам?

– Ты будешь мне давать покататься!

Бабушка все уговаривает нас не расслабляться:

– Немцы, конечно, проигрывают, но раненый зверь особенно опасен. Они еще могут наделать немало бед. Постараются уничтожить все, что успеют.

Фромюль,

21 декабря 1944

Опять приходили немцы за яйцами и курами. Один даже велел бабушке приготовить яичницу и сожрал ее, положив ноги на стол. Взгромоздил свои до блеска начищенные сапожищи прямо на стол!

Я был на лестнице, и меня трясло. Мучительно хотелось вцепиться ему в морду. Ты не представляешь себе, мама, как я его ненавидел. Никогда не подумал бы, что способен так ненавидеть. Сапоги на столе и еще то, как он жрет яичницу из яиц моей домашней курицы, – все это превратило меня в кого-то другого, каким я сам себя не знал.

Я попробовал телепатически передать Марлен Дитрих: “Лети, дорогуша, лети и насри на его дурацкую пилотку”. Я так и видел эту сцену, и только она помогла мне не ринуться на кухню и не вцепиться в морду немцу.

Но тут передо мной