обязательная панамка на голове. Песчинки на коже, пахнет лосьоном от солнца. Духи окунули меня в омут памяти. Вижу тебя и себя в тот день, перед самой войной, когда я потерялся. Я со всех ног побежал за мячом, бежал-бежал, а потом оглянулся – нашего зонтика не видать. Несколько минут, которые тянулись как часы, я простоял у столбика службы спасения. Мое имя выкрикивали через громкоговорители, как будто я выиграл этап в “Тур де Франс”. А потом за мной пришла ты и не стала ругать, а, наоборот, взяла меня на руки. И так, у тебя на руках, уткнувшись носом в твое плечо, я доехал до нашего зонтика. Никогда не было мне так спокойно, как в тот день. Это воспоминание пришло ко мне первый раз и придало мне сил.

Сажаю Марлен Дитрих себе на плечо, чтобы смахивать на пирата, но эта дрянь залезает мне на голову, вспархивает и ухитряется забиться в свое гнездо. Я вырастил самую-самую домашнюю на свете аистиху.

Пожар все полыхает. Заливаю его водой, но чем больше пью, тем, кажется, больше пьянею.

Толкаю дверь. Подниматься по лестнице смерти труднее обычного. Какая там бесшумная кошка в одних носках?! Я грохочу, как бомбовоз. Пытаюсь вспомнить начало своей “налоговой декларации любви”, как написал Эмиль. То есть как написала Сильвия для Эмиля в стихах для Розали. Я хочу быть стихотворением и превращаюсь в него. В живое письмо. Голова идет кругом, и сердце тоже, но в другую сторону.

Подхожу к двери на чердак, сопя, как Штоль и Май, вместе взятые. Дверь приоткрыта. Даже условного стука не нужно. Сильвия меня ждет. Стоит мне повернуть голову, как все двоится. Глаза как будто смотрят через два разболтанных калейдоскопа. Ноги сгибаются в гармошку. Легкие изрыгают аромат цветочного луга. Держусь прямо. Но все равно все шатается.

– Сильвия… как вы однажды сказали… как написали для Эмиля в стихах для Розали, я пришел зачитать вам “налоговую декларацию любви”. Я ничего не понимаю ни в любви, ни в налогах, ни в чем, разве что немножко в курах, но хочу зачитать вам свою декларацию.

В ответ тишина. Только эхо моего собственного противного, размякшего от спирта голоса. Похоже на грампластинку, которую поставили не на той скорости.

– Вы не хотите выслушать мою… декларацию?

Опять тишина.

Кто-то идет по лестнице. А у меня все так и двоится, так и кружится. Открывается дверь.

– Сильвия… – тем же придурочным голосом бормочу я.

Никакого ответа. Ни светлой шевелюры. Ни легоньких шагов. Ни мышиного смеха.

Фромюль,

12 декабря 1944

Эмиль уложил меня в постель. Я изрыгнул цветочный луг. От смеси этих ароматов с гороховой вонью от Марлен Дитрих меня вывернуло еще раз.

Теперь у меня в голове ледяная чугунная чурка. В ушах упорно роется шмелиный рой. Тошно.

Иду на кухню завтракать. От запаха теплого молока хочется убежать обратно и бухнуться в постель. Тетя Луиза улыбается и похлопывает меня по щеке своими сосисками. И вроде бы не притворяется. Бабушка режет яблоко с таким свирепым видом, как будто это ее злейший враг.

Эмиль объясняет мне, что Сильвии пришлось уехать, потому что кто-то ее выдал. А бабушка рассказывает, что ее предупредил и спас ей жизнь тот самый покупатель конфет. Ганс, немец с изящными ручками. Теперь, говорит она, Сильвия в полной безопасности, так лучше для нее и для всех.

Сильвия, говорит Эмиль, оставила мне не только свои духи, но еще и письмо, и было бы разумнее не есть его, а прочитать.

Меня душат слезы. Так что даже прошла тошнота. Подбородок дрожит, ничего не могу с этим сделать.

Тетя Луиза говорит, что я должен благодарить Бога. Видимо, это он сделал так, что меня не схватили.

Я ничего не сказал ей в ответ – из вежливости и еще потому, что уже не так пьян, как вчера, но жить здесь без Сильвии или быть схваченным – особой разницы я не вижу.

– Именно потому, что тебя не схватили, – говорит бабушка, принимаясь кромсать следующее яблоко.

Как бы избавиться от привычки думать вслух! Перестать думать.

– Я рада, что Сильвии удалось покинуть ферму, – говорит тетя Луиза.

Бабушка соглашается:

– Луиза права, мы все должны радоваться.

Эмиль глядит перед собой немигающим взором, это значит, он на пределе.

Я знаю наизусть, чем кончаются такие тяжелые паузы. Тетя Луиза сейчас расплачется и заговорит об Иисусе.

– Где она теперь?

– В другом, более надежном месте, – отвечает Эмиль. – На судне, которое все время движется, с тайным трюмом.

Пытаюсь представить себе это судно и Сильвию внутри. Приходит на ум кораблик, который папа подарил мне после моего аппендицита. Я всегда мечтал, чтобы такой и вправду был, большой, настоящий, а я бы на нем – капитаном.

– Приедешь к нам потом на каникулы? – спрашивает бабушка, чтобы сменить тему. – Сможешь, сколько захочешь, ходить в лес, искать там зверей и даже ездить по ночам на велосипеде, только вместе с Эмилем.

– А Сильвия, думаешь, приедет на каникулы?

Снова пауза. Но не такая тяжелая. Мысль о каникулах без войны начинает меня греть. Вернется папа. Воронки на лугу зарастут высокой травой. Укутываюсь этой мыслью, как теплым одеялом.

– Твоей Сильвии пришлось уйти из-за тебя, – говорит тетя Луиза. – Нас всех из-за тебя чуть не убили. Кто-то видел тебя, когда ты поехал на велосипеде!

“Это правда, что меня кто-то видел?” – спросил я у бабушки, и бабушка сказала “нет”.

Я снова у нее спросил, правда ли, что меня кто-то видел. Тетя Луиза ответила “да”, но бабушке удалось все уладить через коротышку немца.

– Я это говорю тебе, чтобы ты хоть немножко взял в толк, как оно все на самом деле, понимаешь? – Тетя Луиза говорит медовым голосом, как она умеет.

И что хуже всего, я уверен, она не врет.

– Не слушай ее, Мену, – говорит Эмиль, – ты тут ни при чем.

Но я чувствую, он лжет из жалости. У него дрожат руки.

Я сижу за столом вместе со всеми, а кажется, что я на лестнице с приложенным к стенке веревочным телефоном. Они ведут себя в точности так же, как без меня.

Тетя Луиза всхлипывает и крестится.

На этот раз пауза разверзлась пропастью. И всю ее занял гулкий бой часов. Завтрак продолжается, в тишине слышно все: как звякают вилки и как булькает в глотке вода.

Делаю вид, что ем свой омлет. Но куски упираются и не лезут в горло. Это и хорошо: можно сказать, что мне