не сбежит в лес искать ее.

– Ни в коем случае! – хором протестуют бабушка с тетей Луизой.

Опять молчание. В телефоне слышно, как они дышат, тетя Луиза возмущенно сопит.

– Ну, хватит, пошли спать! – командует бабушка. – Всем полезно хорошенько выспаться в своей постели.

Убегаю наверх, в твою спальню. Когда злишься, в ней особенно тесно. Я больше не могу спокойно тут сидеть. Хочется все переломать. Если бы можно было хоть в хлев пойти, Штоль и Май такие смирные, глядишь, и я бы с ними присмирел.

Нет и нет!

Небо, холод, дядин велик – вот что мне нужно. А потом прижаться к Сильвии и согреться.

Прижаться бы к тебе, почувствовать твой запах. Я открываю шкаф, ищу тот свежий аромат твоей постиранной одежды. Но он почти исчез. Лавандовый аромат из прошлой жизни. Пахнет скорее пылью, я чихаю. Но все же что-то ощущается. Или мерещится.

И о Сильвии думаю. Желания под стать ее жилищу. Ведь чердак – преддверие небес. Там можно умереть от сброшенной на крышу бомбы, можно мечтать вблизи от звездного крошева.

Одна мысль не отпускает меня, прекрасная и жгучая. Поцелуй. Сильвия. Теперь, когда я набрался опыта, глядя на Эмиля с Розали, наверное, справлюсь и сам. Обнять ее, почувствовать кожей две жарких точки и прильнуть на долгий ненавек. Как на свадебных фотографиях: знаешь, что вечность не так уж и вечна, но на короткий миг поверишь в невозможное.

Вот он, мой антидот, – всего лишь поцелуй.

Мне полегчало только оттого, что я о нем подумал.

Фромюль,

11 декабря 1944

Вот уже месяц, как все смотрят на меня с упреком. Тетя Луиза – потому что и правда злится. Бабушка – чтобы я больше никогда не делал таких глупостей. Эмиль – только при бабушке. Одна Марлен Дитрих меня не осуждает.

Иногда я сижу и перебираю ее перышки. Долго-долго. Как будто выискиваю в них слова для любовного письма к Сильвии. Само собой, я и тебе писать не перестану. Но пусть и она тоже что-нибудь получит.

“Мне хочется погладить Ваши волосы, на вид они легче перышек Марлен Дитрих”.

Рву в клочья один черновик за другим. Из-за чего страниц в тетрадке становится все меньше.

Сегодня немец с изящными ручками проторчал на кухне целых два часа. И ушел, не купив ни конфетки. Я пытался подслушать с лестницы, о чем они с бабушкой говорят, но они шептались так тихо, что не помог даже мой телефон на веревочке. Но говорили по-французски, причем немец – этаким мирным голосом.

– Что за черт, откуда такой мирный немец? – нечаянно подумал я вслух.

Когда он наконец ушел, бабушка заперла лавку, включила радио лорда[13] и позвала Эмиля с тетей Луизой. Голос диктора объявил, что войска генерала Паттона преодолели линию Мажино[14]. То самое подземное убежище, где вроде бы прячется папа. Может, теперь он скорее вернется? Может, пришлет мне письмо?

“Освобожден Страсбург!”

– До нас всего шестьдесят километров! – радуется Эмиль.

“Американская армия продвигается по направлению к Битшу, невзирая на предпринятую немцами 6 декабря контратаку. Вчера бой завязался у Битшской крепости”[15].

– Фрицам конец! – снова ликует Эмиль.

– Новости хорошие, но надо сохранять спокойствие. Мы правильно сделали, что не поддались панике, когда казалось, что все безнадежно, давайте же теперь не будем тешиться надеждой прежде времени.

Но я на другом конце веревочного телефона все-таки не могу не потешиться.

Чтобы замаскировать свою радость чем-то вполне обыденным, бегу в курятник. Люблю смотреть, как ходит Марлен Дитрих, стараясь не наступать на помет – точь-в-точь городская девица приехала в деревню в неподходящих туфлях.

Ко мне прискакал Эмиль и рассказал то, чего я не должен был слушать. Делаю вид, что удивлен, получается не очень-то естественно, но Эмиль ничего не замечает. Я с удовольствием порадуюсь с ним вместе и разделю с ним, как он говорит, “прочную надежду”. Меня подмывает спросить его про папу, но лучше пока не буду – пусть поликует вволю. Он так классно ликует – любо-дорого смотреть. Хочется с курами пуститься в пляс и все такое. Эмиль ерошит мне волосы. И хоть я этого терпеть не могу, но так люблю Эмиля, что молчу.

– Я за тобой смотрю! – говорит он тоном строгого папы.

Он свистом подзывает Гектора, и этот волчина подбегает с довольным видом. А я уселся на солому и думаю о новенькой надежде. По-прежнему так странно радоваться чему-то, в чем больше нет тебя. Куры расхаживают вперевалку, точно так же, как при тебе. Живые часы – несут яйца с такой же точностью, как бьют куранты.

Загадочная штука эти яйца. Вылезают у курицы из попы и могут превратиться хочешь в яичницу, а хочешь в цыпленка. Пахнут куриными какашками и землей, тетя Луиза и бабушка каждый раз ворчат по-лотарингски, а я готов кудахтать с курами от радости. Я рассказал все это Марлен Дитрих, а тетя Луиза доложила бабушке, что я совсем, как говорил мой папа, “сбрендил”.

И ладно, пусть я сбрендил, если от этого хоть чуточку веселее жить. Эмиль сказал бы, что у меня “склонность к крайностям, как в блюзе”. Мне охота смеяться и валять дурака. Когда я думаю о чем-нибудь веселом, то взрослый, которым я становлюсь в ускоренном темпе, на время тормозит. Ум отключается. У нас переменка.

Возвращаюсь в твою спальню. Здесь я могу развлекаться, никому не мешая. Слышны шаги на чердаке. А в телефон слышны еще и другие. Кажется, кто-то танцует без музыки.

Меняя солому в гнезде Марлен Дитрих, нахожу какой-то маленький сверток. Как будто аистиха снесла яйцо и бережно завернула его в газету.

Разворачиваю бумагу и вижу ромбообразный флакончик духов. Пахнет солнцем и пирогом. Твой запах, твой и ее.

Я брызнул чуточку духов на шею. Подушил шевелюру. И почувствовал себя такой цыпочкой – вот-вот снесу омлетик.

И вдруг на меня нападает шальной стих. Сначала опрыскиваю духами Марлен Дитрих. От нее все еще пованивает горохом, но уже не так сильно. А потом чокаюсь флаконом с клювом аистихи, запрокидываю голову и выпиваю до донышка. По-мужски. По ногам побежали мурашки. Залезли в голову. Язык и горло горят огнем. И весь я запылал. Кричу беззвучнейшим на свете криком. Помню, однажды в Монпелье мне попался в паэлье жгучий перец – так то были цветочки по сравнению с этим. Откуда-то всплывают давние воспоминания. Ты берешь меня на руки. Кожей чувствую твои пальцы. Я совсем маленький, берег моря. Пляжный зонтик,