во что горазд.

Знаешь, мама, я давно не верю в дядьку, наряженного в красный банный халат, который ухитряется за одну ночь закинуть подарки в миллиард каминов, но вижу, как бабушка старается сохранить хоть крупицы этой сказки, поэтому притворяюсь, что верю. И у меня отлично получается делать так, чтобы все поверили, что я верю, потому что я уже в прошлое Рождество натренировался на тебе и папе. Сработало, по-моему, неплохо.

Эмиль отпускает шуточки насчет того, что можно слопать Марлен Дитрих вместо рождественской индейки. И все так здорово разыгрывают веселье, что, может быть, и правда веселятся.

Дядя Эмиль предложил сыграть в футбол сосновой шишкой вместо мячика. В подвале особенно не разбежишься, но мы условились, что расстояние между кротовьими кучами – это ворота, и стали забивать голы по очереди.

Еще я получил три шоколадки. Хотел разделить их на всех, но все отказались. Стараюсь совсем не думать ни о прошлом, ни о будущем годе. Откусываю по кусочку от каждой шоколадки и изо всех сил смакую их сладость.

Эмиль, улучив минутку, когда тетя Луиза с бабушкой о чем-то увлеченно говорили, успел шепнуть мне:

– Завтра фрицы получат хорошенький подарок к Рождеству.

– Какой? – тоже шепотом спросил я.

– Я опять вывесил на въезде в деревню французский флаг вместо немецкого.

Он тайком приоткрыл свою сумку, показал край алого полотнища, на котором угадывалась свастика, и тут же закрыл. Взгляд у него такой же вороватый, как у одного моего помпиньянского приятеля, который таскал с прилавка конфеты. В глазах сиял шальной огонек – вот лучший мой подарок в это странное Рождество.

Фромюль,

28 декабря 1944

Сегодня утром, когда я кормил Марлен Дитрих, опять явились немцы. Я их увидел из своего окна. В подвал уже не успеть, поэтому я забился в шкаф, очутился в компании твоих старых платьев. Сидел там и изо всех сил гнал от себя мысль, что это пришли за мной. Разговаривал с тобой так же, как вот пишу тебе. Как будто ты со мной в этом шкафу. Заговорил о твоем фирменном пюре, и в животе заурчало, да как! Деревянный шкаф – отличный резонатор.

Наконец, через довольно долгий ненавек, медленно открылась дверь. Я услышал шаги на лестнице, кто-то щелкнул пальцами, Марлен Дитрих в ответ защелкала клювом.

– Вылезай, Мену! – сказал Эмиль. – Они с бабушкой в курятнике. Кажется, думают, что мы укрываем кур еврейской национальности.

Это была попытка пошутить, я попытался засмеяться в ответ, но на душе тяжело. Я чувствую себя курицей еврейской национальности. Но на самом-то деле я обыкновенный мальчик, которому больше всего на свете хочется играть в кораблики.

Мы пробираемся в амбар и выходим точно так же, как я выходил, когда отправился искать шкатулку в лесу. Снег скрипит под ногами, холодный ветер бьет в лицо, самое время для санок. Всего-то и нужно взобраться на плато Лежере и скатиться вниз. Мчаться на санках, смотреть вперед и ни о чем другом не думать.

– Вот приедешь в следующем году на зимние каникулы – сколочу тебе деревянные санки, – шепчет Эмиль.

Так-так, мне будут заговаривать зубы. Морочить голову милыми пустяками, чтобы отвлечь от того, что происходит. Ты тоже так делала, когда вела меня к зубному врачу, кузина – когда везла в телеге, бабушка делает то же самое, когда притворяется веселой и радостной, и даже тетя Луиза иногда туда же.

– Помнишь Гастона?

– С которым мы в багажнике ехали?

– Да! У него тоже есть санки, будете гонки устраивать. А ты еще Марлен Дитрих впряжешь. Первые в мире санки на воздушно-крылатой тяге! А Мену – первый в мире ездок на аисте! – Эмиль с чувством шлепает меня по спине, так что я чуть не валюсь в снег.

Так жаль, что я вырастаю из Эмилевых баек. Понимаю, что он старается из любви, ценю, но верить в эти россказни уже не могу. Примерно то же самое, что с добрым боженькой тети Луизы. А иногда так хочется поверить, так было бы утешительно!

Машины по дороге проезжают редко – кому охота по снегу! – и медленно. Я спрятался за толстым деревом, Эмиль подстерегает удобный момент. Над головой гомонят птицы.

– Давай!

Я рванулся, поскользнулся на льду, чуть не грохнулся, Эмиль поймал меня и втолкнул в лавку через черный ход. Он улыбается, хвалит меня. Снежинка тает у него на усах.

Я прячусь в кладовку. Тут пахнет пылью и крупой. Я ужасно устал. Физически устал все время прятаться.

Пока рядом была Сильвия, во мне горел какой-то огонек, а теперь я, кажется, вернулся в исходную точку. Я тут уже так давно, ненавек тянется так долго, что кажется, конца не будет никогда.

Эмиль обслуживает покупателей. То и дело входит за товарами в кладовку и каждый раз подмигивает мне. Чем больше он старается меня подбодрить, тем тоскливее мне становится. Но я ему, конечно, не показываю, улыбаюсь и все такое.

Слышу голос Розали, она здоровается с Эмилем, будто бы зашла что-то купить. И тут же сам Эмиль заскакивает ко мне.

– Слушай, Мену… Можно тебя спросить? – шепчет он.

– Конечно.

– У меня кончились стихотворения Сильвии. На той неделе последнее подарил. А вчера Розали попросила еще одно. Я всю ночь не спал, пытался сам написать, но у меня не получается, все не то… Как ты думаешь, что мне делать: найти отговорку и подождать, пока что-нибудь сочинится, или… признаться, что я ей врал, но вдруг тогда я ее потеряю?

– Лучше сказать правду.

– Ты уверен?

– Нет. Но у тебя нет выхода.

– Ну, я могу поколдовать с черновиками Сильвии, которые остались на чердаке.

– Скажи ей все точно так же, как говорил мне в первый раз.

– А что я тогда говорил?

– Ты сказал, что любил ее с детства.

– Да она знает.

– Скажи, что раскаиваешься, но просто хотел любой ценой добиться, чтобы и она тебя полюбила, поэтому попросил Сильвию помочь со стихами. Скажи еще, что попытался написать сам, но получилось недостаточно хорошо для нее.

– Даже для тети Луизы недостаточно хорошо.

– А вот этого ей не говори.

– А если она попросит прочитать?

– Ну, как-нибудь отвертись.

– Ты уверен?

– Нет. Но я в любви не разбираюсь.

– Еще как разбираешься! – послышался голос Розали за стенкой.

Эмиль стал бледным как привидение. Я вдруг почувствовал себя так, будто это я его дядя, и даже плечи расправил. За него страшно, а плечи расправились.

Розали вошла к нам. Нагнулась и обняла меня:

– Я с самого начала знала,