Фромюль,

21 марта 1945

Я никак не решусь сесть на Эмилев велик. Эмиль подкалывает меня, напоминает, что ночью под бомбами это у меня отлично получалось. Но теперь, когда велик мой, мне что-то мешает.

Погода все теплее. Еще не настоящая весна, но зима уже дает трещины. Упоительный запах свежескошенной травы.

– Я одолжу велосипед тебе, и мы покатаемся вместе, ладно, Эмиль?

– Ладно. Но чуть позже. Я обещал Луизе сходить с ней на мессу.

Он смотрит мне в глаза, затягивается из трубки и гасит ее. Потом кладет руку на плечо тети Луизы, оба улыбаются и застывают, как на фотографии. Эту картинку я запомню навсегда.

– А ты пока катайся сам. Давай!

– Ты правда идешь в церковь?

– Нет, только провожу ее.

Мы дружно смеемся. И этот смех звучит совсем иначе, чем еще вчера, когда мы были в оккупированной зоне. Сегодня мы перепрыгнули в другой мир.

Седлаю велик со странным чувством – мне неловко, настолько я отвык от воли. Еду сначала потихоньку, как будто пробую слишком роскошное блюдо, которое мне не по карману и не по чину. Лязг цепи напоминает о моей злополучной вылазке. Вот только снег давно растаял и плаща на мне нет. В тени еще чувствуется зимний холодок, но стоит выглянуть солнцу, как ветерок обдает теплой лаской. Я разгоняюсь и, привстав на педалях, мчусь свободным ходом. А потом снова налегаю на педали, пригибаясь к рулю на поворотах.

Мне так здорово на Эмилевом велике, что я почти превращаюсь в Эмиля. Отпускаю руль и все такое. Сколько же я мечтал вот так вот съехать с длинной горки перед фермой!

Солнце бьет мне в глаза, я мог бы крутить и крутить педали, ехать и ехать вперед до самого Монпелье, пока не кончится это длиннющее ненавек. Изо всех сил жму на педали и, кажется, мчусь вспять на машине времени. Захватывает дух. Напрягаются мускулы воображения, поднимают весь северный слой Лотарингии, а под ним – юг, Средиземноморье. Я еду, мама, я сейчас! Уже запахло лавандой, синева неба густеет под ветром. Я еду, папа, я сейчас! И я так рад, что даже не проголодался. Или же берегу пустой желудок для маминого домашнего пюре. Не надо было думать о доме и о пюре – теперь так его хочется, прямо жуть! До Монпелье рукой подать. Я прибавляю скорость, ветер громче шумит в ушах. Ура, вот и два дерева! Мама, я уже тут! Это огромный дуб с раздвоенным стволом. Кто его видит с дороги, сразу понимает: еще минут десять, и покажется Монпелье. Наш мост Жювеналь – он такой же, как до этой проклятой войны. Сначала вверх, до боли в ногах, потом свободным ходом вниз и дальше до самой виллы “Иветта”. Под мостом река Лез. За мостом – ближний лес. Я переехал через Лез и слез с велосипеда. Ноги дрожат. Толкнул калитку – знакомый скрип. Сейчас залезу в свою комнату через окно и нырну в постель. Притворюсь, будто сплю. А ты придешь меня будить. Ты устала, тебе тяжело, до родов осталось всего несколько дней. Вот и твои шаги в коридоре. Я их узнаю среди тысячи других. Похоже на мерное, с легкой задержкой тик-так.

У меня онемели икры, и это вернуло меня к реальности. Монпелье испарилось, снова прорезалась Лотарингия с ее высокими травами. Назад на ферму придется взбираться по склону вверх. Спешу домой, хотя никто меня не гонит. Но я еще не освоился на свободе.

Подъем крутой, я налегаю на педали, привстав с седла. Ноют икры, за долгие месяцы отвыкшие от нагрузки. Какое счастье, когда ноют икры! Ни о чем не думаешь, дышишь вовсю, а вокруг только ветер да белый день. Хвойный запах и солнце в глаза.

Совсем запыхавшись, добрался до плато Лежере. Прямо передо мной проезжают три огромных американских танка. Люди встречают их восторженными криками, аплодируют, поют. Все они, с их бурной радостью, меня пугают – я слишком свыкся со своей тетрадкой, птицей и призраками. Вокруг полно детей, моих ровесников. Подумать только, что все это время, все длинное ненавек они были где-то тут, рядом со мной.

Заговорить с кем-нибудь у меня не хватает духу. Я просто смотрю. Происходит все то, о чем мечтали люди, месяцами сидевшие в подвалах. Песни, смех. Такой яркий взрыв жизни, что кажется, тьма никогда больше не сгустится. Расцвели разом все весенние цветы. И летние женские платья. В траве, в канавах – всюду сплошным ковром маргаритки и первоцветы.

Среди цветов уснул с открытым ртом, сложив на груди руки, солдат. Еще двое лежат в канаве на другой стороне. На одном немецкая форма, на двух других – французская. На одежде местами красные пятна.

Я думаю о папе. Опять становится темно. Долгое время я не решался подумать о нем. Все мои мысли занимала ты и Марлен Дитрих с ее горохом. Не знать, что происходит с ним, было вполне нормально, но теперь – нет, совсем не нормально.

Теперь я снова могу его ждать.

И снова – лавина вопросов.

Фромюль,

16 апреля 1945

Моя тетрадка кончается. Поэтому я стал писать мельче. Хочу начать новую не раньше, чем за мной приедет папа, если, конечно, он когда-нибудь приедет. Пока же попробую добраться до шкатулки.

За завтраком я с невинным видом спросил:

– Я помню, мама говорила, что ее отец посадил дуб в тот день, когда она родилась, можешь мне показать его, дядя?

Эмиль улыбнулся и дружески огрел меня по спине. Я закашлялся. А он шепнул:

– Вижу, некоторые желают получить свою шкатулку.

Я молча кивнул, не глядя ему в глаза.

– И ты уверен, что хочешь откопать прошлое?

На этот раз я посмотрел ему в лицо и ясно выговорил “да”.

Эмиль взъерошил мне волосы. Я это ненавижу. Но от Эмиля терплю. Он улыбнулся своей особой, грустной улыбочкой:

– Ладно. Я тебе покажу.

– Когда?

– Сегодня вечером, но только никому ни слова. Идет?

– Господи боже мой! – вмешалась бабушка. – Сколько раз говорить: шептаться за столом неприлично!

Тетя Луиза, услышав про Бога, встрепенулась, но тут же потеряла интерес.

– Я говорил Мену, что хоть мы побеждаем, но все-таки война еще не кончилась. Счет четыре – два в нашу пользу, но сейчас у нас тайм-аут, – сказал Эмиль, посматривая на меня краем глаза. – Надо быть начеку.

Дожидаясь вечера, гуляю по лесу и вообще где вздумается. Делаю все, что