Я не решаюсь взглянуть ни на Эмиля, ни на Розали, даже на крупы неловко смотреть.

– Мне нравилось, что ты так стараешься ради меня. Не важно, что ты их не сам писал. Важно, что чувства в них были твои, ты их переписывал своим почерком, приносил мне их ночью, это ничуть не хуже.

Оба молчат, и это лучшее молчание всех времен и народов. Самое-самое лучшее. Смотреть на них я все еще не решаюсь, но мне передается от Эмиля теплая волна счастья. Никогда еще я так не радовался за другого человека.

Фромюль,

31 декабря 1944

В честь моего дня рождения и Нового года весь день слушаем радио. В нескольких километрах от нас идет битва. Как будто слушаешь трансляцию футбольного матча, только счет идет не на голы, а на человеческие жизни.

Никогда еще не видел бабушку такой, как сегодня. Обычно она – само спокойствие, так всегда было с самого моего приезда, а тут вдруг вон что прорвалось. Хорошие новости приводят ее в бешеный восторг.

Эмиль с Розали теперь всегда сидят в обнимку. Любо-дорого смотреть. Вся горестная муть проходит разом. Дядя при малейшей возможности подмигивает мне. Розали делает вид, что этого не замечает, и подмигивает сама.

Фромюль,

1 января 1945, ночь

Глупые суеверия насчет дат, ничего, разумеется, не меняется, но каждый раз чего-то ждешь. Щемящее чувство подступает к горлу – не то радость, не то тоска. Это первый мой день рождения без тебя, и меня осаждают воспоминания. А я еще не готов их переваривать.

Пока что меня больше устраивают те, которые я выдумываю себе сам. Некоторые даже относятся к будущему. Мое сердце стало машиной времени. Я так долго сидел взаперти, в подвале или в твоей спальне, что научился мысленно удирать. И столько писал тебе, что соорудил целый мир, где нахожу тебя живой.

Не бойся, я не спятил, не верю в то, чего нет. Просто такое колдовство ручной работы, похожее на огородничество. Огород – это я. Вода – Эмиль. Удобрением была Сильвия. Я беру аромат твоей постиранной одежды, вернее, воспоминание об аромате, потому что сам-то аромат давно выветрился. Нюхаю флакон, который подарила Сильвия, он еще не совсем выдохся. Прибавляю несколько подлинных воспоминаний, а потом они во мне разрастаются и ветвятся. Я вылепливаю из них нечто новое, новое воспоминание, это и есть путешествие во времени понарошку.

Настоящие воспоминания, даже приятные, нагоняют тоску. А выдуманные греют душу. Пусть это подделка, пусть она растворяется в воздухе, но освежает душу. Я поливаю высохшее сердце, смазываю его механизм.

Фромюль,

16 января 1945

По радио передают, что немцы контратакуют фосфорными бомбами. Не знаю, что это такое, но вижу, как вытянулась физиономия у Эмиля, так что и спрашивать не хочу.

Однако все чаще идут разговоры о том, что будет после войны, а я не знаю, что об этом думать. И кажется, не хочу расставаться со своим вымышленным миром. Я столько трудился, чтобы он мог соперничать с реальным, что теперь мне не хочется из него вылезать.

Пью гренадин малюсенькими глотками, зато чистый. Вчера мне удалось точнехонько воспроизвести ощущение твоей руки, когда я за нее держусь. То самое тепло, так же плотно твои тонкие пальцы сжимают мои.

Но тут Марлен Дитрих врезалась клювом в окно, и я очнулся.

Обнял свою птицу, долго-долго гладил ее, потом открыл окно и поставил ее на подоконник. Холод щипал уши, ветер чайником завывал где-то на горизонте. Лунный серп висел среди звезд. Верхушки деревьев тонули в сизых облаках.

Марлен Дитрих вспорхнула бесшумно. И полетела в небо, как будто всегда знала дорогу. А я, как дурак, хлопал ей среди ночи в ладоши. Ветер так легко подхватил ее крылья, что мне и самому захотелось полететь вслед за ней. Когда смотришь, кажется, что это очень легко. Так просто и прекрасно. Моя Марлен Дитрих стала сначала Марлен Дитрих игрушечной, потом тенью этой игрушки, а потом раз – и превратилась в воспоминание.

Сердце загрустило, но оно научилось летать. Гнездо аистихи все еще воняло тухлым горохом – смешно…

Фромюль,

3 февраля 1945

Эмиль слушает радио, а я через веревочный телефон слушаю то, что он слушает. Он радостно вопит, как папа, когда слушает футбол. Немецкая контратака провалилась. Освободили много окрестных деревень. Эмиль обнимает бабушку, и даже тете Луизе достается немножечко его медвежьих ласк. Мне хочется танцевать. И я танцую. Жалко, конечно, что нет Марлен Дитрих. Только пустое гнездо осталось. Но ведь она наверняка и так уже танцует, аистов война не касается. Надо было отпустить ее гораздо раньше.

Танцую и верю. Так сильно верю, что начинаю понимать тетю Луизу. Мне надо верить. Надо жить дальше. Я стрела, выпущенная из лука, к которому давно не прикасался. А теперь вот. Лечу обратно. Возвращаюсь в себя.

Приезжай за мной, папа! Все устроится. Мы не вернемся в Монпелье, будем кататься на коньках по замерзшему озеру. Пожалуйста, папа, скорее! Будем жить. Давай жить дальше!

Фромюль,

20 марта 1945

Я сидел и писал тебе в твоей комнате, и вдруг вошла бабушка. Обычно за мной приходит Эмиль. Раз пришла бабушка, значит, что-то случилось. Что я такого мог сделать? Вроде ничем не провинился, если не считать того, что расписывал тебе в тетрадке, что с нами будет потом. Может, я опять написал что-нибудь вслух и обидел тетю Луизу? Бабушка позвала меня вниз.

Все собрались на кухне, разодетые по-воскресному. Сегодня и правда воскресенье, но я никогда не видел, чтобы они так наряжались. Эмиль открыл дверь и сказал, чтобы я вышел. Его ржавый велик разукрашен ленточками.

– Теперь он твой. Мало того, теперь ты можешь ездить на нем, куда захочешь. Мы больше не в оккупированной зоне. Мы свободны.

Не может быть, это сон. Я так долго об этом мечтал, что теперь не могу поверить. Это так же невероятно, как если бы ты вечером пришла пожелать мне спокойной ночи. Нагнулась бы надо мной в ночной рубашке, пахнущей духами Сильвии, и поцеловала в лоб.

Так долго я слышал одно: “Война! Опасно! Немцы! Осторожно!” И хотя в последние месяцы из радио просачивалась надежда, я не могу освоиться с этой радостной новостью.

Эмиль так стиснул меня в объятиях, что больно дышать. У бабушки на глазах слезы, а тетя Луиза улыбается, прямо как невеста на свадьбе. От всего этого на меня повеяло какой-то мятной свежестью. Защипало