и нужно быть, то «всемогущей повелительницей полезных и вкусных обедов для себя, детей и мужа, высококвалифицированным менеджером бытовых обязанностей, организатором стирки, мытья посуды и полов, аниматором на днях рождения, ответственным и прилежным, не опаздывающим и не берущим больничные работником. А после этого, ночью, каждый день – или по договоренности в пятницу и субботу – еще и искусной любовницей».

Улыбаться – можно. Уставать – нельзя. Хотя иногда можно, но лучше этого не показывать. И лучше-таки не уставать. Да.

А у Саши иногда не было сил даже подмыться.

и от переживаний за ребенка это спасало хорошо

но работа? какая еще работа?

какие еще страдания от одиночества?

В поликлинике, сидя в очередях, несмотря на запись и электронные талончики, Саша искала одиночество а может, и боль, а может, Бога в глазах других.

Каким могло быть это одиночество в современном мире? Одиночество вдвоем, среди тарелок и кастрюль, одиночество среди, поверх полной загрузки бытом, облегченным, городским, но с непривычки изматывающим; одиночество повернутых друг к другу спин.

как в юности она тех спин боялась

Одиночество по обе стороны экрана, в джунглях и мегаполисе.

Одиночество некасания, доводящее до безумия.

О-о-одиночество из ящичка с фаллоимитаторами, которые исправно, механически дарили наслаждение каждую ночь.

все вокруг – одиночество любви без признаков настоящей близости

А было другое. Когда ты просто один. Такое одиночество считалось понятным. Естественным. Само собой – умному человеку – разумеющимся. И она не страдала нет, лишь думала все чаще но уже не могла делать вид, что все в порядке, что все нормально. Ее одиночество – не одиночество необщения. Ее одиночество, как у сотен миллионов женщин на земле. Телесное.

Она хотела кого-то рядом с собой.

Кого-то взрослого, кого-то, кого можно потрогать, кого-то, кто даст поддержку и жаркий секс.

Она хотела мужчину.

как будто два одиночества могли понять друг друга только потому, что у их душевной болезни одно название, как будто два одиночества противоположного пола могли создать что-то целое, полное, завершенное. но кто же тогда мог создать, если не, если не

Стыдно было признаться, что страшно хотелось секса. Секса, который начался бы со взглядов и продолжился поцелуями, которые перешли бы в то самое, да. Да. Да.

– Кто на МСЭ? – звонко крикнула медсестра, высунувшись из кабинета и поднимая вверх руку с бумажками.

Никто не отозвался. Несколько человек поглядывали друг на друга. Саша тоже отвлеклась от своих мыслей.

– Никого на комиссию, зачем-то принесли карточку, – это медсестра сообщила уже в кабинет, врачу, и хотела прикрыть дверь.

Саша поняла, что это о них, это им на комиссию, им на МСЭ, и вскочила.

– Мы тут.

– Так что вы оглохли, проходите скорее, вас и ждем, первый раз инвалидность оформляете? – заворчала медсестра.

Саша не ответила, медсестра говорила слишком громко. Зачем?

Когда они вышли из кабинета, люди в очереди будто испарились. На скамейке сидели два парня, один, в желтой шапке, держал телефон, другой в него смотрел. Раздался смех. Тот, с телефоном, поднял на Сашу голову и ободряюще улыбнулся. Она поторопилась уйти.

– Тебе нужна проектная работа, – посоветовала Инна, когда они говорили по телефону, – чтобы ты сама формировала график.

– Да. Я хочу учиться.

«Выбирай. Я дам тебе денег», – опять написал папа.

«Ты уже и так дал на ребенка, – возразила Саша, – и теперь я хочу сама».

Она вдруг вспоминала разговоры о каких-то родительских, взрослых «тяготах-работах», о которых вроде помнить была не должна, слишком маленькая была, слишком тугая, детская радость сочилась из нее тогда как из любого ребенка

«Труд – вот удел настоящего человека», – говорила праба, нарезая приготовленный не где-то, а в деревенской печи хлеб. Мама и папа кивали, они уже старались садиться подальше друг от друга.

– Так что прямо тебе скажу, Валера. – Голос у праба был зычный и строгий. – Берись за ум. Бросай бутылку. Иди хотя бы на завод, инженером. Грузчиком временно же, не по тебе…

– Пелагея Ефимовна… – мама пыталась перевести внимание на себя.

– У тебя семья. У тебя ребенок. Проблемы? Они у всех были. Ну связался с бандитами, а кто из молодых парней там не был. Если бы я каждый раз из-за проблем пить начинала, где бы вы были? Под забором уж давно померли все.

– Пелагея Ефимовна…

– Не лезь, Лена, к тебе свой разговор будет.

Сашина мама скривилась, но ничего не сказала. Папа молчал.

– Что, сказать нечего? И не говори. Хватит сопли на кулак наматывать. Вперед. Ишь нюни распустил. Совсем не узнаю. Где ответственность твоя? Думаете, не знаю, что я вам как заноза в заднице? Таких старух все терпят, чтобы наследство получить, а у меня и его-то нет. Знаю-знаю.

– Пелагея Ефимовна…

– Бабуль, да что ты говоришь!

– Ой, не надо. Думаете, я не вижу, куда все идет? Этот за ребенком ходит, в выходные пьет. Ты, Лена, молодец, но Сашку совсем не видишь, не заботишься, не готовишь. Вам семью сохранять надо. Валера, переставай пить, сказала, переставай.

– Все наладится, – тихо сказал папа.

Но праба лишь рукой на всех махнула. Положила Саше на тарелочку горячую лепешку, полила сверху малиновым вареньем. Прокряхтела что-то свое, дуя на чай в блюдце, разгрызая кусочек колотого сахара.

Праба чувствовала. Знала.

Но Саша, Саша так и не поняла, когда родители перестали любить друг друга. Быть друг с другом. Улыбаться, пересмеиваться, спать в одной кровати как родители подружек Ни тогда, ни сейчас не могла она назвать точную дату, когда родители стали одиноки вместе Мама так и не рассказала – считала ненужным, забыла или вытеснила из памяти все, что было связано с годами тяжелого труда и Сашиного взросления.

Поэтому все, что у нее было, – это воспоминания. Обрывочные, где-то пустые, где-то странно размытые, несфокусированные. Но это не казалось важным. Ведь она не составляла из них стройную картину, а собирала впечатления. Прошлое было.

Она слышала.

когда голыми босыми ступнями подкрадывалась, как воришка, замирая, закусывая кулачок, поджимая пальцы на ногах

Крики, перешептывания за дверью.

Мама (горько): «Стыдно, опять денег нет на сапоги, только чтобы заплатить этим, Сашу одеть» и «Почему, ну почему ты во все это ввязался, так и будем жить всю жизнь. Они не прощают, они идут до конца, продавят». Папа молчал.

Саше три

Мама (нервно): «Я так устаю, я совсем не вижу своего ребенка, а ты лежишь, не можешь мне чаю налить». Папа: «Я тоже устаю, это же физическая работа, ты что, не понимаешь, это не твои побрякушки, платья, я руками работаю». Мама: «Хоть какая работа, не только на моей шее». Папа: вздох.

ей четыре года

Мама (громким шепотом): «Сделаешь мне массаж?» Папа: «Я устал, не сегодня». Мама: «Вот всегда так. И ты совсем перестал тут было неразборчиво, и Саша заменила на свое покупать мне лакомку, у нас не получается есть ее вместе, и я уже не хочу ничего». Папа: долгий вздох.

ей пять

Мама (сурово): «Да, именно это и собираюсь сделать, ну а что ты хочешь, я в командировках, только-только расплатились за твои ошибки, я больше ребенка не потяну, мне не нужно». Папа: что-то неразборчиво про любовь к детям. Мама (зло): «Ну-ну, поэтому ты покупаешь лакомку кому-то другому раз мне достается раз в год, и то, вот какие проблемы. У меня проблемы, не у тебя же, тут у вас, мужиков, все просто».

ей теперь шесть

В Сашины семь они совсем не говорили за дверью. Мамы почти не было дома, а папа уволился, чтобы найти что-то поинтереснее, организовать бизнес. И уехал.

В восемь – красивая подруга папы пришла знакомиться с «самой милой девочкой на свете». И Саша подумала и тогда, и сейчас, что, наверное, это было нормально.

Мама любила Сашу.

Папа любил Сашу.

Но мама с папой уже не любили друг друга. И никогда больше не были вместе.

Думали ли родители при каждом разговоре в старом, деревенском, почерневшем от воспоминаний доме, что Пелагея скоро умрет? Жалели ее или старость некрасивая шамкающая шаркающая брюзгливая старость против сочной молодости не давала пощады никому, даже