– Состояние может стабилизироваться, болезнь индивидуальная и плохо изученная, – спокойно возразила желтая шапка.

– Сергий, наш Сергий, – картинно вздохнул брат. – Он хочет, чтобы я был тем расслабленным но я пока только лишь тот, всех напрягающий.

– Напрягающий дурак.

– Это верно, твой Бог смешно шутит, а ты у него понабрался, – брат загоготал. А желтая шапка потрепала его по волосам на затылке любовь, это любовь

– Разве у Бога есть чувство юмора? – удивилась Саша.

– Да, большое, как и сердце. Надо больше смеяться. Уныние – грех.

Брат наигранно закатил глаза, а потом стал играть бровями, напоминая про Сергия

– П-пойдем уже, я еще сегодня ничего не ел.

– Хорошо. Только я выбираю музыку.

– Опять свою попсятину поставишь. Лады, но дома музыка моя.

«Дома все его», – подумала Саша, пока они с парнями (желтая шапка поддерживала брата и пусть кто-то может засмеяться, кто-то может показать пальцем или плюнуть – надо же, два парня прилюдно не стесняются своих особых чувств) вместе спускались на лифте и выходили на улицу. Весь его мир скоро сожмется до двора, на который близкие смогут выводить погулять, потом до лавочки у подъезда, а дальше до квартиры, переоборудовать которую при всем желании быстро и как надо не получится, до своей – напополам со святым братом-погодкой – комнаты, и, наконец, его мир не выйдет за пределы кровати.

Мир свернется до крошечного тела – ограниченного, уже ненавистного, причиняющего боль.

Но родители и брат все равно будут любить. Ухаживать, кормить, менять памперсы, переворачивать, протирать пролежни, терпеть страдания и требования скорее закончить это все. Они будут рады поддерживать жизнь, будут отрицать разговоры и просьбы смилостивиться, отпустить, помочь помочь не дохаживать, дать умереть, самостоятельно сделать то страшное, освобождающее, великодушное, но Богом никогда не одобряемое, выпустить его душу на волю. Они никогда не скажут «да» потому что верят в Бога

да, вот зачем нужен, нужен Бог

И тут Саша вспомнила новость, прочитанную и, как оказалось, отпечатанную в памяти пару лет назад, как раз для этой встречи. Девушка отпраздновала свое совершеннолетие и приехала в клинику на эвтаназию. Естественно, не в России. Она сказала, что больше нет сил страдать от боли. Саша не помнила название болезни, но отчетливо помнила свои мысли.

«Бедная девушка», – подумала она тогда.

«А как же родители, как же те, кто остается?» – подумала она сейчас.

Бедные мама и папа, дедушки и бабушки, ведь они же не ожидали, они ее растили, с ложечки кормили, они на своей груди укачивали, ждали – первых шагов, первых зубов, первых слов и первых достижений – ждали; да и мало ли сколько делали банальных вещей потому что это не банальные вещи, это чистая, чистая, веками передаваемая поколениями любовь ведь в итоге у них осталась только жалкая, убивающая тоска.

любовь к своему ребенку

но боль – не их, ее

а как же эвтаназия человеческого горя

человеческой души

и если ты, душа, уходишь, оставь нам хоть ее

– До свидания. Пока, мелкий!

Саша смотрела им вслед. Нагнулась, схватила ребенка из коляски (уже успела воткнуть переноску в раму) и изо всех сил прижала к себе, изо всех сил. Нашла нагретую детством бархатную щечку, приложила к губам и надрывно, громко заплакала.

в первый раз его так целовала

Мальчики постепенно удалялись. Они шли, поддерживая друг друга, включили тихонько колонку с музыкой, о которой старушки на всех лавочках страны не смогли бы подобрать ни одного небранного слова и лишь бы крестились а парень в желтой шапке крестился бы вместе с ними, тихо, а его брат – нет, его брат был бы на этом пути один

Верила она в Бога или нет?

кто знает

Для нее только для нее в этом человеке, в этом почти восемнадцатилетнем парне, в Сергии в Сером – и сыне, и брате, и друге, и будущем прекрасном отце – Бога было больше, чем во всех московских церквях. Вместе взятых.

выходило, что

Бог – это надежда

и вера, и неодиночество, а еще

Бог – это два брата, плечом к плечу идущих навстречу смерти, но лишь один вскоре дойдет, а второй задержится надолго а называется это жизнью

И вот в такого Бога, видимо, нужно верить.

верить, чтобы жить

девять

Когда умерла мама, в ушах стоял холодный мартовский ветер. Он не унимался целую неделю, а для Саши примерно всю жизнь.

Петрикор, ни с чем не сравнимый петрикор, запах земли после снежного дождя смешивался в ее ноздрях в ее голове с запахом большого несчастья.

Хоронить маму на кладбище было неправильно. Оскорбительно, противно, это унижало ее маму, ее саму. Саша была уверена. Мама не говорила, но Саша была уверена – мама не из таких людей, которые хотят, чтобы их тело лежало в гробу, около которого все ходят и ходят или трагически стоят рядом. Мама умела веселиться, любила создавать впечатление, быть яркой. Она хотела бы совсем другого.

молчи, веди себя тихо, прилично, не смей делать ничего неприличного, а что на похоронах делать можно, а что нельзя, кто об этом знает, как не тот, кто к восемнадцати побывал уже на трех

Но Саша ничего не решала. Все устроили родственники – мамина сестра и мамин бывший муж – ее папа, но не последняя мамина любовь. Его и не позвали.

Как же так, Гришу не позвали спрашивала она гораздо позже папа, как же так, ведь когда-то ты ее любил, маму так любил В этом виделся странный удел жизни и внезапной смерти: тот мужчина, кого мама, может, любила больше всех, не смог попасть на ее похороны.

потому что по документам они друг другу никто, да и родственники, родственники разве поймут, но, но

Папа решил. Решил папа.

Саша ковыряла унылый салат в унылом ресторане на двадцать ближайших человек без маминого любимого Пила белое вино. Поверх успокоительных. Красное вино. Горе смешивалось, но не взбалтывалось. Уже давно засыпали гроб, и положили цветы, и к ней подходили бормотать слова сочувствия, поддержки, крепко обнимали а что с того, ей что с того, отойдите, отойдите все, спасибо Она смотрела на красные глаза деятельной тети, которая занималась организацией похороны – дело такое, некогда сесть и погрустить и испытывала отвращение, смешанное с жалостью.

Никто, никто не понимал. Мама совершенно не хотела быть схороненной на кладбище.

Она узнала три дня назад, сразу, днем, в 14:37. Приехал заплаканный папа, приехала заплаканная тетя Люся. Каково было им открыть рот и сказать, а ей не заткнуть уши и услышать, принять каково, каково разве возможно.

Мамы тут больше не будет.

К вечеру внутри жгло так невыносимо, что Саша, не понимающая ничего, отупевшая от слабых, для такого потрясения, успокоительных, восемнадцатилетняя девочка, подумала, почему бы не выйти на улицу. Почему бы не сходить за покупками?

как будто ей когда-нибудь может захотеться поесть

Поседевший папа бесконечно с кем-то созванивался, решал, потом поехал в больницу в морг Его вещи так и остались посреди коридора, все через них перешагивали, но никто и не подумал убрать.

Как и ее. Мамина кружка с недопитым кофе еще пахла помадой диор.

Саша поставила ее в раковину. И как была, в вязаной теплой кофте и пижамных штанах, пошла в магазин за чем-нибудь. Придет – и все помоет, и все приберет как надо. А пока можно бродить по проходам, брать с полки продукты, смотреть на них, ставить назад. Какое-никакое действие.

Старушка, тщедушная, чистая, аккуратная, в драповом пальто и берете, еле держала в руках корзинку с товарами.

– Давайте я вам помогу? – предложила Саша. Раньше она стеснялась так подходить к людям, предлагать помощь, оплачивать мелкие покупки, добавлять бабушкам мелочь на хлеб. Было неудобно.

ей неудобно, а им нечего есть

– Нет, спасибо, не беспокойся, – пожилая женщина тяжело развернулась к ней, видно было, что она не нуждается в мелочи. – Тележку не взяла, сама виновата. А набрала, набрала, внуки приедут, хорошо бы, обещали. Надо что-нибудь приготовить.

– А у меня мама сегодня умерла, – по-детски сказала Саша. – Можно я вам помогу?

Старушка взглянула на Сашину