ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ: ОТ КЕЙНСА К ХАЙЕКУ

Историческое значение начавшегося в 1970-е годы перехода от кейнсианской к хайекианской политической экономии лучше всего раскрывается, если вспомнить состояние дел в самом начале неолиберальных изменений. Если сегодня – в условиях открытых границ – некогда суверенные государства с независимыми центральными банками должны руководствоваться теоретическими принципами эффективности и проводить соответствующую экономическую политику, то кейнсианская смешанная экономика послевоенных десятилетий имела в своем распоряжении набор инструментов, позволявших государству по своему усмотрению вмешиваться в сферу хозяйствования. Прежде всего это касалось распределения национального продукта и жизненных шансов граждан. В международно «укорененном либерализме» [Ruggie, 1982] 1950–1960-х годов национальные государства капиталистического Запада имели собственные валюты, которые они могли в определенных пределах девальвировать, если требовалось компенсировать потери внешней конкурентоспособности, вызванные уступками сильным профсоюзам и коммунистическим партиям. Таким образом, государства и правительства могли «искривлять» рынки и уступать внутриполитическим требованиям социальной справедливости, не подвергаясь каким-либо внешнеэкономическим санкциям. Бегство капитала могло быть предотвращено или, по крайней мере, придержано при помощи контроля за перемещением капитала; это ослабляло позиции инвесторов в борьбе за минимальный уровень прибыли, который они могли потребовать от общества в качестве вознаграждения за использование своего капитала.

Ключевыми институтами политической экономии кейнсианской эпохи были корпоративно институализированные объединения труда и капитала, а также выстроенная между ними система переговоров [Schmitter, Lehmbruch, 1979]. С их помощью государство прибегало к политике трехсторонних договоренностей по вопросам доходов и – там, где это было возможно – ценообразования, пытаясь обеспечить полную занятость и приемлемое распределение доходов и богатства. Сдерживание роста заработной платы достигалось путем «политического обмена», при котором сильное налоговое государство в обмен на макроэкономическое профсоюзное сотрудничество принимало активное участие в социальной политике, защищая наемных – зависящих от зарплаты – работников от рыночной неопределенности (переводя на язык теории кризиса: от изменчивого настроения тех, кто зависит от прибыли) и тем самым стабилизируя эффективный спрос. Для этого кейнсианскому государству были необходимы сильные, хорошо организованные профсоюзы, которым оно обеспечивало различную организационную поддержку. Кроме того, желательны были крепкие ассоциации работодателей и экономические союзы; таким образом, компании и предприниматели ощущали давление со стороны и профсоюзов, и государства, заставлявших создавать свои организации для ведения переговоров и представления своих интересов, чтобы иметь возможность управлять капиталистической экономикой в тех пределах, которые установлены для них демократической политикой[120].

Неолиберальная революция не оставила от этого почти ничего. Ее целью было по максимуму обобрать государства послевоенного капитализма, сведя их роль к обеспечению функционирования и экспансии рынков, институционально лишив их возможности вмешиваться и корректировать рыночную справедливость. Однако одержать полную победу она смогла только в процессе интернационализации европейской политической экономии и трансформации европейской системы государств в многоуровневый режим с национально ограниченными демократиями и мультинационально организованными финансовыми рынками и надзорными ведомствами – конфигурация, которая за долгие годы успела зарекомендовать себя как идеальное средство нейтрализации политического давления снизу и расширения при этом свободы заключения частных договоров по отношению к государственному контролю. Последний этап этого тренда – нынешний переход от национального государства долгов к международному государству консолидации. С его окончанием проект Хайека по созданию либерализованной капиталистической рыночной экономики, привитой против политического давления, будет полностью реализован[121].

ГОСУДАРСТВО КОНСОЛИДАЦИИ КАК ЕВРОПЕЙСКИЙ МНОГОУРОВНЕВЫЙ РЕЖИМ

Политика, связанная с консолидацией государственных финансов, предполагает, что финансовые рынки – вторая ипостась современного государства – в случае задолженности будут иметь приоритет перед требованиями граждан. С точки зрения рынков структурно здоровым государственным бюджетом является тот, который обладает достаточным объемом резервов и институциональной гибкостью. Вопрос о том, в какой именно точке достигается такое его состояние, остается открытым: рынки хотят получить как можно больше ясности от государства, но сами мало готовы ее предоставить. К ритуалам консолидации относится и то, что государства вынуждены ужесточать налоговую дисциплину для себя и своих избирателей исключительно в надежде когда-нибудь быть вознагражденными низкими процентными ставками для рефинансирования оставшейся задолженности или для кредитования новых проектов; у них нет никаких правовых оснований для подобных требований, но в «свободном рынке» они и не могут быть предоставлены[122].

Главными конкурентами рантье, объединившихся на позиции сторонников рынка, являются пенсионеры и служащие госучреждений, представляющие «государственный народ». Чтобы политика консолидации вызывала доверие рынков, она должна ограничивать численность этого «народа» и сдерживать его требования. Прежде всего ей необходимо замаскировать так называемое политическое наследие 1960-х и 1970-х годов, т. е. исторически сложившиеся притязания на социальные права, которые после краха налогового государства превышают объемы возможного финансирования [Rose, 1990; Rose, Davies, 1994]. Сокращение государственного сектора также означает дальнейшую приватизацию сферы государственных услуг, которая сопровождается, как правило, антиэгалитарными последствиями для распределения. Основным результатом уменьшения социальных расходов является снижение размера пенсий и повышение пенсионного возраста; подобные сокращения – настолько, насколько снижение пенсий компенсируется дополнительным частным страхованием – наряду с приватизацией государственных услуг привели к политически желаемому расширению поля деятельности капиталистических корпораций.

Реформы такого рода – политически тонкая процедура, в том числе из-за того, что, как было сказано, государственное обеспечение запланированных сокращений отчасти состоит из отложенной зарплаты – с тех времен, когда работники и их профсоюзы по настоянию социал-демократического правительства согласились на сдерживание роста заработной платы во имя макроэкономической стабильности. Нарушение подобных неявных договоров долгое время казалось слишком рискованным для демократически избираемых правительств; даже Рейган и Тэтчер воспринимали доставшиеся им от предшественников государственные социальные программы как «незыблемые» [Pierson, 1994;

1996; 1998]. Среди причин всеобщего восхищения Герхардом Шрёдером как сторонником консолидации – то, что вопреки всем протестам ценой своей должности он твердо стоял на собственной «политике реформ» и даже отчасти сумел реализовать ее.

Несмотря на подобные примеры, с точки зрения рынков нельзя полностью полагаться на внутреннюю политику демократических государств в качестве гаранта структурной консолидации. Поскольку в Европе пока еще невозможно во имя экономической целесообразности хладнокровно уничтожить останки национальной демократии, прежде всего подотчетность правительств перед своими избирателями, остается объединить национальные правительства в некий общий недемократический наднациональный режим – своего рода международную супердержаву без демократии – и предоставить ему регулировать их деятельность. Начиная с 1990-х годов Европейский союз постепенно преобразуется именно в такой режим. Сегодня интеграция государств-членов в наднациональную систему институтов, освобожденную от давления электората, вкупе с впечатляющей силой общей валюты ведет к потере национального политического суверенитета – последнего бастиона самостоятельной политики в международно интегрированном рыночном обществе. В частности, отказ от девальвации в рамках Европейского валютного союза адресован инвесторам, особенно финансовым инвесторам, чтобы рассеять их опасения в том, что государства в условиях жесткой международной конкуренции будут использовать резкие колебания валютного курса как средство самозащиты; таким образом, и единая валюта находится на службе у рыночной справедливости[123].