либеральной трансформации образующих ее национальных экономик и привела к подавлению различных национальных проектов демократии и утверждению приоритета справедливости рынка над социальной справедливостью. В своей статье Хайек как будто прочертил силовые линии, по которым институты европейского объединения, изначально задуманные совершенно иначе, в конце концов все же стали развиваться. Особенно ярко это стало проявляться на волне неолиберальных изменений в конце 1970-х годов и с еще большей очевидностью – в связи нынешней институционализацией «государства консолидации». Сегодня, как никогда ранее с тех пор, как демократическо-капиталистический конфликт распределения перешел на уровень международной финансовой дипломатии, «силы рынка», целью которых является освобождение капиталистического процесса накопления от политического вмешательства, полагаются прежде всего на институциональную динамику, предвиденную Хайеком в 1939 г. Превращение Европейского союза в средство либерализации европейского капитализма началось не в 2008 г.; это суть и результат непрерывного глобального процесса либерализации, продолжающегося с 1980-х годов, – в его европейской вариации. Этот двойственный процесс – стремительное освобождение экономики от демократии и отделение демократии от экономики, которые в конечном счете приведут к институциональному торжеству рыночной справедливости над социальной справедливостью, – можно было бы назвать хайекизацией европейского капитализма – в память о своем на долгое время забытом, но затем еще ярче интеллектуально воскресшем теоретическом проповеднике[115].

ЕВРОПЕЙСКИЙ СОЮЗ КАК ДВИГАТЕЛЬ ЛИБЕРАЛИЗАЦИИ

Уже долгое время в Европейском союзе наблюдается «дефицит демократии» и недостает «социального измерения» [Commission of the European Communities et al., 1988]. Что касается первого, то политически это выражается в отсутствии или затянувшемся ожидании единого европейского народа, и в этом винят Европейский парламент с его ничтожно малой сферой влияния. Но гораздо более значимым было и по сей день остается усиление национальных правительств на фоне формирующегося международного многоуровневого режима: правительства выправляют себе в Брюсселе международные мандаты и поворачивают их против политических оппонентов в своей стране, особенно против рабочих и других групп, чьи интересы как-то организованы [Moravcsik, 1997]. Таким образом, в отдельных странах удается снова и снова обходить воздействие демократических сил, к примеру, в отношении приватизации государственных предприятий.

Что же касается «социального измерения», то, оглядываясь назад, видим: национальные институты оказались ослаблены, а международные институты вовсе не заменили их. В 1980-х годах, помня о рабочих волнениях 1968 г., Европейское сообщество провозгласило своей целью создание наднационального социального государства, взяв за ориентир западногерманскую модель того времени. Однако, когда в странах-участниках социал-демократы сдали позиции, а британское правительство Тэтчер резко критиковало оставшиеся брюссельские ведомства, процесс интеграции застопорился, в том числе и потому, что выступающие за либерализацию и хорошо организованные работодатели угрожали перестать проявлять интерес к сообществу. Задача переломить эту ситуацию была возложена на Жака Делора, возглавившего две соответствующие комиссии. И решение было найдено: создать единый внутренний рынок, благодаря чему бизнес-компании получат вожделенное расширение рынка за счет «четырех свобод», а наемные работники – тот же рынок, но помещенный в социально-политический ограничительный контур, причем последний, как предполагалось, так или иначе сложится в любом случае. Но он не сложился из-за упрямого сопротивления компаний и британского правительства [Streeck, 1995] и несмотря на все усилия новой научной дисциплины под названием «европейские исследования» (финансируемой, к слову, комиссией из Брюсселя) заставить весь мир поверить, что король вовсе не гол, а щеголяет в новом платье.

То, что из этого получилось, сегодня считается устойчивым образцом, скорее, «негативной», а не «позитивной» интеграции [Scharpf, 1996]: трансграничные рынки и рыночные свободы все больше накладывались друг на друга и тормозили работу правовых систем, политических властных структур и демократические процессы в национальных государствах. Главным актором интеграции посредством наднациональной либерализации, или либерализации посредством международной интеграции, являлся Европейский суд, чьи решения в отношении отдельных государств и их граждан становились все более непреложными, тем более что в связи с вхождением в ЕС стран Восточной Европы и связанной с этим возросшей гетерогенностью союза для прежних норм социальной защиты больше не было места [Höpner, Schäfer, 2010]. Если в 1990-х годах эта роль отводилась комиссии, которая успешно осуществляла приватизацию отдельных областей государственного сектора[116], руководствуясь антимонопольным законодательством, то в последующее десятилетие доминирующая роль перешла к Европейскому суду, который во имя беспрепятственного предоставления услуг и осуществления финансовых операций своими постановлениями поставил под сомнение право работников на забастовку и право их участия в управлении предприятием. Так что можно сказать, что ЕС превратился в машину для либерализации европейского капитализма, с помощью которой правительства могут насаждать рыночно ориентированные реформы различного содержания вопреки сопротивлению своих граждан, даже тогда, когда европейские ведомства не принуждают их это делать.

Европейский валютный союз на данный момент можно назвать наивысшим достижением юной европейской федерации, стремящейся стать механизмом высвобождения капиталистической экономики от посягательств демократии на рынки. Тут необходимо напомнить, что валютный союз возник тогда, когда богатые западные демократии впервые попытались консолидировать свои государственные финансы. С самого начала бюджетная дисциплина на национальном уровне была частью договоренности: для всех участвующих государств было обязательным условием, чтобы их годовой бюджетный дефицит не превышал 3 %, а уровень долгов – 60 % от ВВП. При этом валютный союз по определению подразумевал, что страны с менее конкурентоспособными экономиками не могут и помыслить о том, чтобы девальвировать свою валюту в порядке адаптации к «уровню игрового поля» (как эвфемистически был назван режим конкуренции в условиях общего рынка) и тем самым избежать внутриполитических конфликтов распределения. Таким образом, притязания на рыночную справедливость со стороны более производительных, ориентированных на экспорт стран должны были быть надежно уравновешены: никакого национального суверенитета ради социальной справедливости, понимаемой в национально-партикулярном ключе. Единственным вариантом для стран – участниц валютного союза, не успевающих за лидерами по своему экономическому развитию, была так называемая «внутренняя девальвация»: сокращение заработной платы, «стимулирующее» урезание социальных выплат и «расширение гибкости» рынков труда – иными словами, всеобъемлющее внутриполитическое завершение программы либерализации, связанной с введением общей валюты.

Ни одна из этих целей не была достигнута с первой попытки. Правила, разработанные валютным союзом для воплощения в жизнь строгой бюджетной политики, не были ни достаточно определенными, ни подкрепленными санкциями; национальные государства все еще обладали достаточной свободой действий, чтобы подчиниться требованиям своих граждан, выступающих против рыночной несправедливости. Предложения Франции сделать европейское регулирование более гибким, учредив для этого европейское «экономическое правительство», – и таким образом создать на общеевропейском уровне новое пространство для дискреционного политического вмешательства – не были внедрены в основном потому, что противоречили интересам и национальной политике Германии, ее союзника. Так что правила валютного союза безнаказанно нарушались, в том числе Францией и Германией, когда они не видели для себя подходящей альтернативы. В то же время те страны, которые не были готовы к новому