своих собак и особенного Смоки, большого ньюфаундленда, который иногда вечером внезапно поднимал голову, прислушиваясь, и шерсть у него на загривке поднималась, пока он следовал глазами за чем-то… что проходило через комнату и исчезало.

Он облегченно кивнул, увидев, что она знала, о чем он говорил.

— Да, видят. Я побежал, когда увидел это, — он кивнул на скелет, — и спрятался за деревом. Но Ролло просто продолжил заниматься своими делами, не обращая на него никакого внимания. И тогда я подумал, что, быть может, это совсем не то, о чем я подумал.

— А что ты подумал? — спросила она. — Ты сказал, Равеннийо? — По мере того как возбуждение от увиденного начало проходить, она вспомнила о том, по какой причине они сюда пришли. — Йен, ты сказал, ты хочешь показать мне нечто, связанное с твоей женой. Это… — Приподняв брови, она указала на противоположный берег.

Он не ответил, вместо этого откинув голову назад и изучая изгиб могучего бивня.

— Я часто слышал истории. Я имею в виду среди могавков. Они рассказывали о странных вещах, которые люди находили во время охоты. О духах, заточенных в скале, и о том, как они там оказались. В основном это были зловещие истории и создания. И я подумал про себя, что, если это и есть то самое… — Он прервался и посмотрел на нее, серьезно и пристально. — Мне нужно было, чтобы ты сказала мне, ай? Если это такой дух или что-то другое. Потому что если бы я оказался прав, то, возможно, то, что я думал, было неправильно.

— Это не дух, — заверила она его. — Но что, ради всего святого, ты думал?

— Я думал о Боге, — сказал он, снова ее удивляя. Йен облизнул губы, не зная, как продолжить.

— Йекса, ребенок. Ее похоронили некрещеной, — сказал он. — Я не мог окрестить ее. А может, мог — ведь допускается делать это самостоятельно, если рядом нет священника. Но мне не хватило смелости попытаться. Я… Я так и не увидел ее. Они уже завернули ее… Им бы не понравилось, если бы я попытался… — Его голос стал тише и умолк.

— Йекса, — повторила она мягко. — Так назвали твою дочь?

Он покачал головой, скривив губы в горькой усмешке.

— Это значит «малышка». Кайенкехака не дают имени ребенку сразу после рождения… Только позже, если… — Его голос оборвался, и он прочистил горло. — Если он выживает. Им не придет в голову давать имя нерожденному ребенку.

— Но ты дал? — спросила она мягко.

Он поднял голову и протяжно, влажно вздохнул, и в этом звуке было что-то от повязок, которые снимают со свежей раны.

— Изабель, — сказал он, и она поняла, что это был первый и, должно быть, последний раз, когда он произнес это имя вслух. — Если бы это оказался мальчик, я назвал бы его Джейми. — Он посмотрел на Бри с тенью улыбки. — Но все это только в моей голове.

Йен сделал вдох, а потом выдохнул весь воздух, какой в нем был; он ссутулил плечи и зарылся лицом в колени.

— И вот что я думал, — сказал он через мгновение, жестко контролируя звучание своего голоса. — Случилось ли это из-за меня?

— Йен! Ты имеешь в виду то, что ребенок умер? Как ты мог стать причиной?

— Я ушел, — сказал он просто, выпрямляясь. — Отвернулся. Перестал быть христианином, перестал быть шотландцем. Они отвели меня к реке и скребли мою кожу песком, чтобы он забрал белую кровь. Они дали мне новое имя — Оквахокенха — и сказали, что теперь я могавк. Но я не был могавком, не по-настоящему.

Он снова глубоко вздохнул, и она положила руку ему на спину, ощущая бугорки позвонков сквозь кожу рубахи. Она подумала, что он явно недоедал.

— Но и тем, кем я был раньше, я уже не был, — продолжил он ровно. — Я пытался быть тем, кого они во мне видели, понимаешь? Я перестал молиться Господу, Пресвятой Богородице или Святой Невесте. Я слушал то, о чем рассказывала мне Эмили, — она рассказывала о богах, о духах, которые живут в деревьях, и разном другом. И когда я ходил в жаркий дом с мужчинами или сидел у очага и слушал истории… Они казались мне такими же правдивыми, как когда-то истории о Христе и всех святых.

Он повернул голову и внезапно посмотрел на нее, и в его взгляде смешались потерянность и вызов.

— Я — Господь Бог твой, — сказал он. — И не должно быть у тебя других богов, кроме Меня. Но у меня были, разве нет? А это смертный грех, так ведь?

Ей хотелось сказать, что нет, конечно, нет. Или слабо аргументировать тем, что она не священник и не может судить. Но ни то ни другое не подходило: он не искал жалости или утешения, а попытка избежать ответа сослужила бы им обоим плохую службу.

Она глубоко вдохнула и выдохнула. Прошло много лет с тех пор, как ее учили Балтиморскому Катехизису, но такое не забывается.

— Условия смертного греха таковы, — начала она, наизусть цитируя слова. — Во‑первых, поступок должен быть очевидно неверным. Во‑вторых, ты должен знать, что он неверный. И, в‑третьих, он должен быть совершен по доброй воле.

Он пристально смотрел на нее.

— Ну, он был неверным, и, думаю, я об этом знал — точно знал. В особенности… — Его лицо потемнело, и она на мгновение задалась вопросом, о чем он вспоминает.

— Но… Как я могу служить Богу, который забирает дитя за грехи его отца? — Не дожидаясь ответа, он посмотрел поверхность скалы, в которой, застывший во времени, лежал мамонт. — Или это были они? Может, это был не мой Бог, а ирокезские духи? Может, они знали, что я не был настоящим могавком, что я спрятал часть себя от их глаз?

Он посмотрел на нее, предельно серьезный.

— Боги завистливы, разве нет?

— Йен… — Брианна беспомощно сглотнула, но она должна была сказать кое-что. — То, что ты сделал или чего не сделал, не было неверным, Йен, — произнесла она твердо. — Твоя дочь… была наполовину могавком. Не было ничего неправильного в том, чтобы позволить им похоронить ее согласно традициям народа ее матери. Твоя жена — Эмили — она бы наверняка ужасно расстроилась, если бы ты настоял на крещении младенца?

— Может быть. Но… — Он закрыл глаза, крепко сжав кулаки на бедрах. — Где она теперь? — прошептал он, и она увидела дрожащие на его ресницах слезы. — Другие… Они исчезли до рождения, Господь укрыл их своей дланью. Но маленькая Изабель… Она не могла попасть в рай,