«Звонила его сестра, Роза, – рассказывала журналистам Алла Осипенко, – и спрашивала: “Алла, тебе нужны сосиски?” – Если я говорила, что сосиски мне нужны, это означало, что ко мне вечером можно прийти, принести письмо или посылку от Рудика».

Позже, в другом интервью Алла Осипенко рассказала: «Уже потом, когда стало можно, Рудик все время звал Розу к себе. Сестра долго сомневалась, говорила мне: “Ведь там я сяду Рудику на шею”. В конце концов, поехала. Сначала вышла замуж за иностранца и уехала ее взрослая дочь Гуля, а уж потом и Роза решилась».

«…От Рудольфа пришли приглашения для всей семьи, – рассказывал журналистам племянник Нуреева Юрий Евграфов. – И тут мы узнали, что он приедет в Кировский театр, танцевать в «Сильфиде». Мы отправились в Питер на него посмотреть. Во время ужина в гостинице Рудольф спросил: “Вы сделали визы?” – “Да”. – “Паспорта с собой?” – “С собой”. – “Да”. – “Поехали”. Мама опешила: как же так, никто не взял вещей для длительной поездки, надо вернуться в Уфу, собрать чемодан… Но Рудольф ничего не желал слушать. Так все родственники налегке и отправились в Париж».

«За границей у Розы вдруг началась мания преследования, – рассказала Алла Осипенко. – Ей все время казалось, что ее хочет достать рука КГБ. Любых контактов с земляками Роза старалась избегать. Во всех приехавших из СССР видела подосланных агентов.

Как-то, ужиная с Нуреевым во Флоренции, я предложила: “Давай позвоним Розе!”.

Рудик рассказал мне, что происходит с сестрой.

– А я пароль знаю. Ты номер, главное, набери, – улыбнулась я.

Нуреев набрал номер и сообщил:

– Роза, тут приехали из России и хотят с тобой поговорить.

– Нет, нет, я ни с кем не буду разговаривать.

И тогда я взяла трубку и крикнула:

– Роза, мне нужны сосиски!»

«Ксения Иосифовна Юргенсон, жена Александра Ивановича Пушкина, не боялась разговаривать с Рудиком по телефону, – рассказывала подруга юности Рудольфа Нуреева Любовь Мясникова. – Все боялись, а она – нет. Все были повязаны КГБ. Александр Иванович не состоял в КПСС, но все равно проводили собрания, стыдили, позорили. Он и умер преждевременно от этих переживаний – сердце не выдержало. А Ксении было наплевать на все. Она часами разговаривала с Рудиком. Иногда мне звонила: приходи, будет Рудик звонить. Я приходила. Но, честно говоря, по телефону не очень умею разговаривать. Ну что по телефону спросишь?! Рудик, ты как? Хорошо. Тяжело шел разговор. А Ксения его учила: не берись за этот балет, танцуй это… Я читала интервью с Рудиком и смеялась. Когда его спрашивали, как он восстановил “Раймонду”, “Спящую красавицу” и другие балеты без партитур, он отвечал, что, когда приехал в Ленинград, ходил на спектакли, все видел, зрительная память хорошая, все запомнил. На самом деле было так: Фаина Ильинична Рокхинд, заядлая балетоманка и поклонница Рудика, все партитуры переписывала и всякими каналами переправляла ему. Там целая команда была. Фаина ездила даже в Москву, потому что Рудик велел ей “Ивана Грозного” списать. Хотел поставить, но не получилось».

Глава девятнадцатая

Большая война в Гранд-опера

В 1983 году Рудольфа Нуреева пригласили на пост директора балетной труппы главного театра французской столицы, одной из величайших оперных сцен мира Гранд-опера.

Когда французские журналисты узнали о том, какой пост будет занимать «советский танцовщик», в прессе поднялась шумиха. Писали, что Рудольф Нуреев заключил с Гранд-опера чуть ли не бриллиантовый контракт и отныне будет получать за свою работу миллионы.

«Это, конечно, было глупостью, – рассказывал впоследствии Марио Буа (представитель «Фонд Рудольфа Нуреева» – Прим. авт.). Я видел контракт Рудольфа и, согласно ему директору выплачивали 35 тысяч франков ежемесячно».

Когда Рудольф переступил порог театра, в котором ему предстояло трудиться, он нашел труппу, состоящую из большого количества молодых талантливых людей. Это касалось как кордебалета, так и солистов.

«Нет, я не собираюсь устраивать революцию, – объяснял Нуреев вездесущим журналистам. – Я не революционер. Я вижу себя, скорее, доктором, который хочет помочь танцовщикам. Поскольку я сам танцовщик, я знаю, с какими проблемами приходится сталкиваться. Знаю также, что ситуация в Парижской опере далека от идеала. Я хочу пригласить сюда хороших хореографов, ввести новую форму, новую разновидность танца».

Позже труппа, которой посчастливилось работать с Нуреевым, единодушно утверждала: их наставник лукавил, он таки сотворил революцию и в качестве оружия использовал собственные талант, харизму, дисциплину, жестокость и, конечно, новый репертуар.

«Когда Рудольф стал директором, никто не знал, чего от него ожидать. Каждый раз, как он ставил балет, поверьте, было горячо», – рассказывала звезда Парижской национальной оперы Элизабет Платель.

Подопечные Нуреева до сих пор вспоминают, как прежде вялые репетиции превратились в экзамен на выносливость. Директор не жалел никого. Если какой-либо танцовщик не схватывал показанное с трех раз, его отстраняли от работы. Рудольф привык трудиться самозабвенно и ритмично, к тому же призывал остальных.

Любознательный, знакомый со всеми мировыми школами балета, он жаждал делиться знаниями, но он же и прислушивался к своим ученикам. Если до сих пор они выполняли только то, что им говорили, теперь приходилось самостоятельно и быстро соображать, предлагать, познавать, испытывать себя, и все это динамично, старательно, здесь и сейчас.

«Я работал над какой-то партией, которую Нуреев мне доверил, но получил травму. И на следующий день для меня все было кончено. Рудольф многим давал шанс, но если чувствовал, что все происходит не так, как ему хотелось, становился непримирим и беспощаден. Люди должны были быть в его распоряжении. Он умел их использовать, создавал сильную конкуренцию между танцорами, чтобы они выдавали максимальные результаты. Но манера эта была жестокая, не слишком человечная. Танцоры были для директора материалом. Нуреев был творцом, а для творческих людей такое поведение характерно», – вспоминал хореограф Жан-Гийом Бар.

«Рудик приучил ребят трудиться, – рассказывала Майя Плисецкая. – Он вышколил, выдрессировал их. Нуреев гонял девчонок, не давая им пощады. Ругал, причем, по-русски. Вы понимаете, о чем я. Потом эти его ученицы просили меня перевести, что означают сказанные им слова».

Едва ли его питомцы могли представить себе, что уходя вечером из театра и беседуя с каким-нибудь корреспондентом за чашкой чая, их директор признавался: «Перед каждым выходом на сцену я жутко нервничаю и боюсь. Поэтому нанесение грима для меня это своеобразная медитация, способ успокоиться. Я сажусь перед зеркалом и понимаю: то, что я должен сейчас выйти на сцену и танцевать – факт. Чувствую себя скотом перед забоем. Но я все равно выхожу, танцую, а после мы с друзьями шутим, что нам платят за страх».

«В любом театре существует такая вещь, как иерархия: вам приходится год за годом медленно карабкаться наверх для того,