Я бы напомнила ей про Лиама, про тот день, когда, давным-давно, она пошла в округ Нельсона Манделы, уверенная, что не будет злиться из-за Мэри Стриклэнд. Она вышла из дома в узких розовых джинсах, у нее был такой вид, как будто ей все равно: «Это абсолютно ничего не значит, я уверена… Они просто друзья». Я осталась в ее спальне и, скользнув под фиолетовое одеяло, почувствовала, что становлюсь ближе к ней. Мне было так комфортно, что я заснула, а проснулась уже от звонка и голоса Тильды, хлюпающей носом: «Скажи маме, чтобы она приехала и забрала меня, сейчас же, я не могу идти». В течение тех трех минут, пока мама ехала до дома Лиама, я, предчувствуя беду, пошла вниз и приготовила горячий шоколад.

Когда они вернулись, мама сразу увела ее наверх, приобняв рукой за плечи. Тильда словно не могла выпрямиться. В постели она свернулась комочком, схватившись за живот, а на ее щеках были слезы, черные от туши. Она не могла даже смотреть на горячий шоколад, он так и остыл на столике возле ее кровати.

Это было началом нервного срыва. После того дня мы привыкли слышать резкий мокрый кашель из ванной, когда она намеренно блевала после еды, потом она начала резать руки – короткие неаккуратные порезы мамиными ножами или бритвами в ванной. В школе сестра была в центре внимания, друзья толпились вокруг нее, она показывала им свои раны, а они пытались утешить ее, осуждая коварную стерву Мэри Стриклэнд и недоумка Лиама Брукса, напоминая, какая она сама, Тильда, красивая, как скоро она заведет себе нового парня. Но Тильда оставалась безутешна, ее состояние даже ухудшалось, пока друзья не устали от того, что она так много жалеет себя, и не посмели предположить, что она реагирует уж слишком остро. Мама сказала, что каждый подросток проходит через это, оказывается отвергнут, и нужно просто продолжать жить и делать лучшее из возможного. Она даже вспомнила выражение «есть и другая рыба в океане». Но мне не казалось, что ее чувства чрезмерны. Она любила Лиама и думала, что он будет частью ее жизни всегда.

Со временем она стала неспособна даже на простейшие вещи. Не могла писать красиво, только большими корявыми детскими буквами, ей больше не давалась математика, у нее даже цифры написать нормально не получалось, куда уж там делать вычисления. Мы вместе с мамой и Тильдой исправно посещали специалиста по семейной терапии по имени Гэри Мойс, вечно одетого в вещи из вельвета, он усаживался напротив нас в мягкое кресло, пахнущее сигаретами. Тильда обычно сидела тихо, и если от нее и удавалось что-то услышать, то только яростный шепот: «Ничего хорошего в этом нет, вы меня не вылечите».

А Гэри Мойс отвечал: «Вот что мы называем делением на черное и белое, Тильда. Давай подумаем о положительных моментах. О том, что заставляет нас чувствовать тепло внутри».

«Котята», – предлагала я. Мне он был так же противен, как Тильде. Кажется, только мама реально старалась, рассуждая о магнолиях, расцветающих весной, о том, что интересного ей удается сделать с краской, о каникулах на Майорке, куда мы ездили однажды. Но это разрывало мне сердце: она так старалась сделать Тильде лучше, при том, что у нее самой был рак.

Мы виделись с Гэри раз в две недели, но Тильда упорно не шла на поправку. Она вцепилась в свое горе и отчаяние, ее булимия и склонность к тому, чтобы наносить себе повреждения, стали только ухудшаться. Пока ее школьные друзья сдавали выпускные экзамены, она легла на лечение в клинику Виктории на юге Лондона, в отделение для подростков с зависимостями, и там врачи совсем ее залечили, не давая нам никаких разумных ответов. Велись разговоры о созависимости, о ее склонности к зависимости как таковой, о некотором пограничном расстройстве личности, один врач упоминал и нарциссизм. Казалось, что каждый из них хочет наградить Тильду собственным диагнозом, и я гордилась, что она не хочет с ними взаимодействовать. К шестнадцати годам она побывала в больнице дважды и всем своим видом выражала слабость и неустойчивость. Но ей как-то удалось сохранить былой шарм, умение в один момент становиться прелестной, призрачной, внеземной и возвращаться обратно. Также она перестала быть похожа на скелет, став просто худой.

Ее жизнь начала налаживаться, когда после интенсивного домашнего обучения она смогла сдать экзамены на получение сертификата о среднем образовании и наскребла две пятерки – необходимый минимум, чтобы учиться актерскому мастерству в Королевской школе драмы и ораторского искусства. Она хорошо показала себя на прослушивании, а когда ее взяли, мы отмечали это розовым игристым вином, распивая его в саду в Грэйзвенде. Мы были так счастливы (и никто не вспоминал о том, как посредственно я сдала экзамены годом ранее), все цветы, которые мы сажали вместе с мамой, расцвели: розы, герань, душистый горошек. Мы с Тильдой опьянели и танцевали босиком на выжженной солнцем траве, с цветами душистого горошка в волосах, распевая наиболее удачную из ее композиций «Сошла с ума в воскресенье». В сентябре сестра уехала, таща за собой к поезду огромный красный чемодан. Я сказала маме: «Если ей не понравится общежитие, то она вполне сможет жить в этом чемодане», – и мы помахали ей вслед. Думаю, мы обе нервничали, не станет ли ей хуже, когда она окажется вне нашего влияния, но все получилось наоборот. В Королевской школе она стала прежней, девочкой, великолепно сыгравшей Питера Пэна, умеющей захватить внимание зрителей. Мы слушали истории о ее новых друзьях, о Генри, «звезде этого года», о Лотти, на которую она «запала». Тильда рассказывала, что учителя очень вдохновляют и актерская игра – это ее страсть.

К концу года мы с мамой увидели ее в роли Офелии и поняли, что она повзрослела, ее игра была тонкой и увлекательной. К этому моменту я жила на Уиллисден-грин, а мама переехала в Уэльс, так что наша встреча стала особенным событием, и после выступления Тильда представила нам красавчика Генри, который играл Гамлета, в переполненном баре она указала также и на серьезную девушку с темными косами, приколотыми заколками к голове, Лотти. Она подняла взгляд и помахала нам рукой. Казалось, Тильда нашла друзей и теперь немного успокоилась. Но из-за того периода в подростковом возрасте мы не спешили с выводами, мы всегда следили, нет ли дурных признаков. Как я и говорила, это у нее поврежденная психика, а не у меня.

Не могу поверить, что в письме нет на это и намека, что она пишет так обидно и высокомерно. Перечитываю, надеясь, что что-то упустила, думая, что найду среди слов добрый посыл. Но чувствую себя даже хуже: убитой, жалкой, я не знаю, можно ли доверять собственным глазам. Наливаю еще вина, выпиваю залпом, как воду, и открываю «Досье» на ноутбуке, чтобы записать все свежие переживания. «Тильда пребывает в иллюзиях, – печатаю я. – Она вбила себе в голову глупую и опасную мысль о том, что держит отношения с Феликсом под контролем». Отмечаю, что доверие к нему необоснованно, фиксируя историю с фиолетовой вазой. Что за человек может так поступить? Этот поступок пропитан злостью и ненавистью. А потом намеренно причинить ей боль во время секса, оставить синяки. Чудовищное эмоциональное и физическое насилие. Пишу про то, как он все больше изолирует ее от меня, от мамы, от работы, от актерской игры. Мне хочется сказать ему: «Так нельзя!». Актерская игра – часть ее души, ты не можешь забрать это. Также отмечаю, что письмо Тильды определенно – и намеренно – не закончено. Она не упомянула ничего, что могло бы объяснить ее психическое состояние, почему она такая нервная, дерганая, все время на грани. Возможно, она на грани нового нервного срыва, вызванного Феликсом и используемого им же. Решаю выйти онлайн, чтобы обсудить ситуацию с Белль и Скарлет. На этот раз Скарлет на месте.