Дневник обезьянки (1957-1982) - Джейн Биркин

* * *

В сотрудничестве с Габриэль Кроуфорд

Когда я заболела, Габриэль занялась разборкой дневников, которые я вела на английском. На протяжении двух лет она работала над их переводом на французский и сканировала все мои рисунки. Не будь ее, я бы давным-давно бросила эту затею. Я благодарна ей за неиссякаемый энтузиазм и доброту. Не зря Серж называл ее «ангелом Гавриилом».

Я начала вести дневник в 11 лет и обращалась в нем к Манки – плюшевой мартышке, которой доверяла тогда все свои секреты. Обезьянку-жокея мне подарил мой дядя – это был приз, выигранный им в лотерею на сельской ярмарке. Мы с Манки не расставались никогда: он делил со мной тоску интерната и больничной койки, мою жизнь с Джоном, Сержем и Жаком; был свидетелем всех моих радостей и печалей. Он обладал волшебной властью: я ни разу не садилась без него в самолет, не ложилась без него в больницу. Папа как-то сказал: «Не исключаю, что в раю нас с распростертыми объятиями встретит Манки!» Кейт, Шарлотта и Лу хранили как святыню его особые одежки для путешествий. Серж до самой смерти носил у себя в дипломате его джинсы… Когда Сержа хоронили, я положила рядом с ним Манки – чтобы моя обезьянка защищала его, словно фараона, в загробной жизни.

Перечитывая свои дневники, я пришла к очевидному выводу: люди не меняются. Какой я была в 12 лет, такой и осталась. Недоверчивость, ревность, желание нравиться… Сегодня я лучше понимаю, почему все мои романы длились недолго. Возможно, читатель удивится, как удивлена я сама, что я мало говорю о своей профессиональной жизни, почти не упоминаю о фильмах, спектаклях и даже песнях. О тех, кто умер, я вспоминаю месяцы спустя; как и о радостных событиях, особенно важных… их надо было пережить. Счастье распознаешь только задним числом. В дневниках всегда полно несправедливостей. Ты выкладываешь карты на стол, жалуешься, излагаешь свою версию того, что было… Так вот, здесь именно моя версия всего, что было. Я ничего не приглаживала и, поверьте, предпочла бы, чтобы мои поступки выглядели более зрелыми и мудрыми… Я удалила те места, в которых могло содержаться что-то обидное для других людей, но таких мест совсем не много. Как мне кажется, я до сих пор не избавилась от инфантильности и некоторого занудства… Есть провалы в несколько лет, часть блокнотов пропала, кого-то уже нет… Сохранившиеся записи и фотографии образуют полуслучайный набор – в зависимости от того, был у меня с собой в тот или иной день того или иного года фотоаппарат, не стерлась ли магнитофонная кассета. Да и память наша носит селективный характер. Одним словом, мне пришлось заниматься сортировкой.

Я решила написать что-то вроде автобиографии, когда перечитывала эти дневники, заодно вспоминая всякие истории из своей жизни и то, как их комментировали окружающие; я поговорила с людьми, которые играли в моей жизни большую роль, но о которых не говорится в дневниках. В общем, мы сделали некий гибрид – по-моему, до нас никто такого не делал – из выдержек из тогдашних дневников и сегодняшних воспоминаний.

Мне хотелось опубликовать практически все, а живу я давно, поэтому у меня получилось два тома. Первый охватывает события от интерната до расставания с Сержем; второй – от рождения Лу до смерти моей дочери Кейт. В тот день я бросила вести дневник. 11 декабря 2013 года я в последний раз побывала в Безансоне. Для меня началась эпоха параллельной жизни. «Ты была рядом, но тебя как будто не было», – сказал мне Марлоу, сын Лу. Так оно и было. Мне стало не о чем говорить, я словно потеряла право на собственное мнение. С уходом Кейт мой дневник закончился.

Я родилась 14 декабря 1946 года, семи с половиной месяцев – намного раньше срока – в лондонской клинике. Меня и одного новорожденного мальчика уложили в коробку, выстланную влажной тканью, и поставили коробку на батарею. Никаких инкубаторов тогда не существовало. Мама, по ее словам, начала меня терять сразу после завтрака. Ей сделали кесарево сечение, располосовав живот сверху донизу. Она никогда не жаловалась и говорила, что это было избавление – в отличие от кошмара, пережитого годом раньше, в конце войны, когда она дома рожала моего брата Эндрю.

Мой отец Дэвид Биркин был сыном фабриканта кружев, владельца предприятия «Биркин Лейс» в Ноттингеме. Его мать, урожденная Рассел, происходила из обедневшей аристократии. Так что мой папа, протестантский пастор, был внуком лорда. После неудачной операции гайморовой пазухи у него начались осложнения; стало двоиться в глазах. Он страдал от легочных кровотечений и постоянной слабости. Когда ему было 18 лет, его тетка молилась Богу, чтобы он избавил его от этой голгофы и забрал к себе. Он учился в Кембридже и мечтал стать хирургом – какая ирония судьбы! – но ему пришлось перенести еще несколько таких же неудачных операций, после чего его отправили восстанавливаться в Швейцарию. После объявления войны он вернулся в Англию и упорно пытался поступить в армию, но его не брали по здоровью. Его старший брат был военным, второй брат – блестящим пилотом, а ему, младшему, в конце концов удалось записаться в добровольческий резерв военно-морского флота (Royal Naval Volunteer Reserve). В течение года он проходил обычную подготовку, а затем – ускоренный «шпионский» курс в качестве простого матроса на тренировочных кораблях, которые никогда не спускали на воду. Прежде он ни разу не бывал ни на одном морском судне, но, обладая математическим умом, быстро освоился. Вскоре он узнал, что есть возможность попасть на один из двух кораблей, курсировавших между Францией и Англией. Вместе со своим другом Питером Уильямсом[1], который управлял вторым судном в связке, они выполняли ночные задания, совершая рейсы из Дартмута до бретонских берегов, от деревни Абер-Врак до коммуны Пемполь. Он переправлял в Англию бойцов «Свободной Франции», разведчиков, английских и канадских летчиков, которых прятали у себя участники Сопротивления. Каждый месяц приходилось ждать, когда настанет безлунная ночь, и только тогда в полной темноте выходить в неспокойное море. Стоя в крошечной капитанской рубке, он боролся с морской болезнью. Судно мотало, со стола падали карты, включать прожектор и гидролокатор было нельзя. Снова и снова пробираясь у немцев под носом, он ни разу не заблудился.

Все два военных года отец скрывал от сослуживцев свои кровотечения. Во время боевых заданий он всегда просил кого-нибудь быть с ним рядом – боялся, что, попав в плен, под действием обезболивающих начнет болтать и выдаст какой-нибудь важный секрет. Так он и воевал – таясь ото всех и ставя под угрозу судьбу своего соединения и судьбы французских партизан, которые рассчитывали на помощь британцев. В конце войны мать, дозвонившись ему из телефонной будки, сказала: «Мне кажется, я знаю, чем ты занимаешься…» Какая-то женщина, с которой она познакомилась на вечеринке, поделилась с ней новостями о сыне, вернувшемся из Франции морем. Отец на это буркнул, что этой «курице» надо заткнуться!