что-то, боится. А зачем к нам приперся?! Оставить его нельзя, тащить через фронт — морока. Взводный обошел его, точно ударил «финкой». Как он закричал! Будто вся его молодая жизнь вышла в крике!

— Как это можно пережить! — нервно воскликнул я, — И то, что у вас было ночью — от воспоминаний?

— Наверно. На войне или он — тебя, или ты — его, другого не бывает. А от памяти потом никуда не деться, пережитое остается в тебе.

* * *

Объем производства литья на заводе заметно увеличился, заказчики его находились в разных местах страны, и мне все чаще приходилось ездить в командировки по вопросам поставок нашей продукции.

Командировку в Одессу я воспринял как удачу, этот город привлекал прочитанными книгами и ходившими по всей стране анекдотами. Был март, слой сырого снега покрывал поле аэродрома. С опозданием подали трап, мы спустились к автобусу с хлопающими дверьми. Люди в ватниках вручную тащили тележку с чемоданами и сумками. Все это не соответствовало моим представлениям об Одессе, ее жителях с их знаменитым юмором. По дороге из аэропорта я не заметил чего-либо примечательного в архитектуре домов, мелькавших за окном улиц, и начал огорчаться. Ожидался разбор ситуации с дефектами нашего литья, и трудно было рассчитывать, что разговор на заводе-заказчике будет приятным.

Когда мы с работником отдела входного контроля завода составили протокол достойного содержания, появился человек в синей спецовке. Брюки не прикрывали манжеты его сиреневых трикотажных кальсон. Он окинул меня ироничным взглядом и сказал:

— Вы приехали за этим барахлом?

— Отливки можно использовать. Мы договорились — как.

— Сейчас все хотят использовать, а не делать, как нужно.

Разговор не получался. Я решил изменить тему, сказав, что первый раз в Одессе. Собеседник изобразил улыбку и буркнул:

— Настоящая Одесса кончилась в прошлом. Сейчас о ней вспоминают лишь для своего настоящего. Что вы тут сочинили?

Он бегло прочел протокол, поднял телефонную трубку, сказал в нее:

— Фима, я сейчас с ленинградцем по тем шелабушкам. Мы зайдем.

На двери кабинета была вывеска: «Главный инженер Е. Шварцман».

Небольшого роста, тучный, очень подвижный Шварцман закричал:

— Что ты водишь его по секретному предприятию? Он еще подумает, что у нас мало работы, и мы только занимаемся их плохими деталями!

— Этот товарищ хочет знать за Одессу, — сказал мой провожатый.

— У нас таки всегда есть о чем рассказать. Ты уже прочел эту историю о сервизе, что нашел обмотчик канатного завода? Интересно, что он мотал, если у него случился графский сервиз?

— Он им все отдал. Теперь он — народный герой, ему дадут премию.

Шварцман задумчиво посмотрел в окно и сказал:

— Сеня, они взяли этот сервиз у Гробштейна с Пишоповской. Они пришли к нему и сказали: «Слушай, хочешь жить спокойно и иметь республиканскую пенсию — отдай!» И он отдал. Обмотчик тут рядом не лежал, это их майсы.

— Что делать с молодым человеком и его металлоломом?

— Пусть идет на Привоз, торгует этим. Заработает на обратную дорогу.

Акт мне все же подписали, даже покормили в заводской столовой.

После этого я осмотрел все известные места города — оперный театр, дворец Воронцова, Приморский бульвар со знаменитой лестницей. Но хотелось посмотреть и Молдаванку, и Пересыпь, где по описаниям великих писателей этого города происходила яркая жизнь одесситов.

Я зашел в кафе. Крепкая официантка держала в каждой руке по три кружки пива, лениво ходила между столиками и долго отсчитывала сдачу. На столах валялись чешуя и кости вяленой рыбы. За столом, куда я присел, двое вели такой разговор:

— И что говорит ее отец?

— Говорит — это ваше дело.

— Ваше дело! Надо же где-то жить. Он квартиру — в гроб возьмет?!

— Не бросай в меня угли! Мне и так тошно от этой семейки!

Тот, кому было тошно, поднялся и ушел.

Тот, кто остался со мной, задумчиво сказал в пространство:

— Служит в конторе. Деньги видит один раз в месяц. Говорил ему — не связывайся с Гробштейнами. Антиквариат любят жадные люди.

— Эту фамилию я слышал, он — ювелир?

— У вас плохой выговор. Вы наверно — из Москвы.

Я коротко рассказал — зачем в Одессе, что видел их оперный театр.

— Был я в этом театре, — вяло ответил он, — одна любительница балета водила. Столько падений бывает лишь на тренировке фигуристов.

Оценивающе оглядев меня, собеседник продолжил:

— В вашей конторе есть инструментальный цех? Не знаю, кому здесь нужны ваши детали, везите лучше алмазную крошку. У нас есть один ловкач, он делает из нее бриллианты. Укладывайте ее в банки из-под томатов. Могу помочь связаться с нужными людьми.

— Обязательно — в банки из-под томатов?

— Можно — от баклажан…

Собеседник явно терял интерес ко мне, и я заискивающе сказал:

— Одесса — очень интересный город!

Он оживился:

— Был третий город в стране! А какие люди жили здесь?! Мой дед был за Бунд, потом стал таким большевиком, что перепугалась вся родня! Мог стать большим человеком — сидел в тюрьме с самим Котовским! Ему при НЭПе разные должности предлагали. Отвечал, это — не мое, начинается все, как прежде. А что нового бывает у людей? Все идет циклами, всегда кажется новым то, что успели забыть. Дед спился и умер, как босяк. А хоронили его с оркестром, были речи, мужчины серьезно молчали, дамы плакали. Все — как у людей. А тут появляются его приятели по спиртному. Один из них залез на бочку от сельди и закричал так, что остановились лошади извозчиков:

— Что мы видим! Умер великий человек! А все молчат, водку продают с одиннадцати! Он же в революцию возил на мотоцикле Дзержинского!

И рассказчик, довольный, что поведал такие подробности, дополнил:

— Не забудьте про алмазную крошку. А то — напрасно к нам приехали.

Я вышел из кафе и побрел к ярко освещенному гудящему порту. С моря волнами налетал влажный ветер, туман скрывал горизонт. Мне представились греческие фелюги с контрабандой, преследующий их баркас пограничников, веселые бандиты во фраках, биндюжники, пьющих молодое вино и печальные аптекари, продающие порошки от всего в промежутке между очередными погромами. В Одессе я был еще раза два, но самые яркие впечатления остались от этой поездки.

* * *

Предстояла командировка в Комсомольск-на-Амуре. Этой поездке я вначале радовался — край, известный мне лишь по книгам и фильмам, перерыв в скучной ежедневной работе. Но с приближением дня моего вылета, становилось тревожнее от мысли, что попадаю в ситуацию, не зависящую от меня, и кончиться это может чем-то непоправимым. Так далеко,