— Нина, стой!

Следом выбежала молодая женщина, догнала девчонку, схватила за капюшон.

— Сколько раз говорить, жди меня перед светофором, — выговаривала она дочери. — Поняла?

— Да! — крикнула Нина и рванула по зебре, едва загорелся зеленый.

Держась за живот, я перешла вслед за ними и смотрела, как они поднялись в Парадный квартал.

«Нина, стой!» — звучал в голове мамин голос.

— Знаете, я, пожалуй, пойду, — сказала я, перебив очередной вопрос старика-профессора.

Комиссия и Никитин, как по команде, удивленно подняли головы.

— Какие у вас планы на дальнейшее обучение? Рисунки в целом неплохие.

Неплохие рисунки — как гвоздь в сердце.

— Никаких планов у меня нет.

Никитин смотрел на меня. Я виновато моргнула в ответ на его взгляд. Встала, взяла сумку и вышла из аудитории.

— Ну что там? — подлетели ко мне друзья по курсам. Все принаряженные: девочки в платьях, мальчишки в костюмах, — тщательно причесанные, взволнованные, руки почищены от краски и графитовой пыли. Ученики художественных курсов, вообразившие себя гениями.

— Задают простые вопросы, смотрят работы. Предлагают учиться дальше.

Всеобщий облегченный вздох.

Из аудитории выглянул Никитин, позвал:

— Глеб!

Глеб быстрым жестом пригладил волосы и шагнул к двери. Стараясь не смотреть на Никитина, я развернулась и пошла к выходу. Он нагнал меня в холле.

— Нина, стой!

— Да, Николай Сергеевич?

— Надеюсь, ты это не серьезно?

— Не знаю, — честно прошептала я, глядя ему в глаза.

— У тебя какие-то проблемы? В семье?

Впервые за все время я захотела рассказать комуто взрослому про маму, про сообщения, про то, откуда на самом деле берутся чудовища на рисунках, но, глотая слезы, поняла, что не смогу. И отрицательно покачала головой. Но Никитин, кажется, все понял.

— Комиссия — только промежуточный этап. Ты всегда можешь вернуться, — сказал он, когда я уже развернулась, чтобы уйти.

В его словах была сила. Была надежда, что станет лучше. Что всё закончится не так страшно, как я предполагала. Но, выйдя из академии, я увидела, что небо снова затянуло чернотой.

В ожидании среды я замерла, застыла. Хотелось запереться в комнате, не есть, не спать и ждать, когда она вернется — откроет дверь своим ключом, повесит плащ на крючок, снимет обувь и войдет в мою комнату. Тоскливое настроение сменилось апатией. В тягучих, тяжелых снах мама снова вела меня за руку в школу, и как только мы открывали дверь, картинка моей внутренней камеры щелкала, и по экрану шли зернистые полосы.

И вот в среду в пятнадцать ноль-ноль мы вчетвером — я, Мира, Улитка и недовольный Ваня — сидим за столиком в углу блинной. Улитка — веселая, ждет развлечения, за которое ей ничего не будет. Мира — собранная, капюшон закрывает пол-лица, постоянно оглядывается на особняк, видный в окна блинной. Охранник ежеминутно отрывается от телефона и подозрительно смотрит в сторону нашей компании, поэтому мы взяли по чаю, а Улитке — клюквенный морс.

— Всё запомнили? — спрашивает нас Мира. Она три раза повторила нам план.

— Кажется, всё, — отвечаю я.

Ваня кивает. Улитка занята — тянет морс через трубочку. Мира вздыхает.

— Давайте еще раз, — говорит Мира. Улитка с шумом втягивает остатки морса со дна бумажного стаканчика. — Если нас нет больше получаса, звоните отцу Нины. Если кто-то из нас звонит Ване и сбрасывает звонок, звоните отцу Нины. Ульяна, твоя задача понятна?

— Ага.

— Где ты стоишь?

— В переулке стою. Да че тут непонятного-то? Сто раз повторила.

Мира вздохнула.

— Пойдем.

— Пойдем, — отвечаю я.

Мы с ней и Улиткой вышли из блинной. Ваня остался и придвинулся ближе к окну, из которого виден особняк.

Мы перешли через дорогу, и я открыла дверь, которую открывала много раз раньше.

Внутри все изменилось до неузнаваемости. Исчезли деревянные рамы, колотый напольный мрамор, продавленный вахтерский стол. Холл сиял белизной, новой люстрой, турникетами и будкой охранника. Исчезли запущенные заросли в кадках, старомодные вешалки, где оставляли одежду посетители. Все стало красиво, модно, современно.

Мы с Мирой с деловым видом раздевались, бросив рюкзаки на основательные скамейки вдоль стены. Посмотрелись в зеркало, переговариваясь вполголоса.

— Все выглядит серьезнее, чем я думала, — сказала я, — может, не стоит?

— Уже поздно откатываться назад, — уверенно ответила Мира. — Скажем, что к тете Ане.

Мы подошли к охраннику, который разгадывал сканворд за дымчатым стеклом.

— Нам к Анне Валерьевне. — Я чувствовала, как от страха холодеют ноги.

Охранник строго осмотрел нас и попросил паспорта. Когда мы сказали, что у нас еще нет паспортов, подумал и нажал на кнопку под столом. Стрелка турникета поменяла цвет с красного на зеленый.

Мы вошли в коридор, по обеим сторонам которого были кабинеты, и закрыли дверь. Мы обе наизусть знали, где что находилось раньше, но непонятно, что и где — сейчас. Читая таблички на дверях, прошли в конец коридора, дважды повернувшего направо. На одной двери, где раньше были столы мамы, дяди Леши и самого Вадима Петровича — они делили один кабинет на троих, — висела золотая табличка: «Додонов Вадим Петрович, генеральный директор ОАО «Медицина будущего»».

Мира шагнула к двери. Я схватила ее за рукав, но она вырвала руку. Взялась за ручку, опустила. Замок щелкнул. Потянула дверь на себя. Закрыто.

Мы громко разочарованно выдохнули. Табличка на двери напротив гласила: «Лаборатория». Мы вошли внутрь. Небольшая комната с двумя окнами, одно из которых глядело на внушительный тополиный ствол. Микроскопы, образцы и холодильники стояли так же, как раньше, но теперь вместо расшатанных столов, стареньких пробирок и микроскопов, словно из школьного кабинета химии, стояли блестящие столы, электронные микроскопы, холодильники с прозрачными дверцами. В двух больших клетках спали белые мыши.

Входная дверь хлопнула, послышались тяжелые шаги, и в лабораторию заглянул охранник.

— К кому, вы сказали?

Он спросил пока не враждебно, хотел развеять свои сомнения.

— К Анне Валерьевне, я же сказала, — недовольным голосом ответила я, но, видимо, моему голосу недостало уверенности.

— Анна Валерьевна у нас уже не работает.

— Тогда мы подождем Ирину Степановну, — небрежно сказала Мира.