— Ну и что? Что они нам сделают? Ну, вызовут в полицию, самое большее. В среду. — Она смотрела на меня, а я завороженно глядела на наше с Ваней отражение в ее зрачках.

— Когда? — шепотом переспросила я.

— В среду. По средам там меньше всего народу. В три часа, когда все разойдутся на обед.

— Ты давно за ними следишь?

— Где-то полгода, — прошептала она, настороженно приподняв капюшон, когда в ларек вошел посетитель. Мужчина заказал две шавермы с собой и прислонился к дальнему углу, уткнувшись в телефон.

— Мне пора. Встретимся в блинной в три. — Она застегнула куртку и, не попрощавшись, выскользнула на улицу.

— Тебе не кажется, что она заигралась в шпионов? — спросил Ваня, глядя ей вслед.

— Снаружи всё не так, как есть на самом деле, — ответила я. — И потом, нам в самом деле ничего не смогут сделать. Пойдем и посмотрим.

— Нина, тебя заберут в полицию.

— Угу. Я даже знаю куда. Мы были там с папой, когда…

— Хочешь попасть в обезьянник?

— Детей не сажают в обезьянник.

— Вы уже не дети, вам четырнадцать.

— Я не буду брать с собой паспорт.

— И сообщат в школу.

— Пусть сообщают.

— И поставят на учет.

— Пусть ставят.

— Ваш план нелогичен, подумай сама…

— Не хочу думать. Хочу, чтобы она вернулась.

Я уставилась в окно. Хотелось закричать или ударить его, такого рассудительного. Посчитала до десяти, глубоко вздохнула. Светофор напротив ларька загорелся красным. Машины снова поехали по Садовой улице.

Ваня молчал, пережидая.

— Давайте я с вами, — предложил он через минуту.

Я немного подумала.

— Тебе лучше наблюдать издалека. Будешь на связи на всякий случай. Посидишь в блинной, например. А нас подстрахует одна моя знакомая.

— Какая еще знакомая?

Я не ответила, достала телефон и написала сообщение Улитке.

— Нина — самая талантливая из моих учеников, — торопливо говорит Никитин. — Больше всего ей удается графика. — Чуть морщась, так, что замечаю это только я, он протягивает комиссии подборку моих рисунков с чудовищами. Он с удовольствием взял бы что-то из старого, но за последние месяцы я, по его словам, сильно продвинулась в технике, а ему хочется показать самое лучшее. Не только потому, чтобы я прошла комиссию, а из собственного тщеславия.

В аудитории он другой — он наш бог и повелитель. Он может кричать на нас, обзывать идиотами. Никогда не знаешь, что может его разозлить: недостаточное освещение, неправильные складки драпировки или скрипучий паркет в мастерской. Мы настолько привыкли, что почти не замечаем резких перемен его настроения.

Сегодня я впервые отчетливо понимаю, что он — всего лишь обычный преподаватель курсов для детей, чудом задержавшийся в нашей группе на три года. Он хмурится и втягивает голову в плечи.

Итоговая аттестация в академии. Всем нам Никитин прочит великое будущее. После слов Глеба мне становится очевидно, что особенно он надеется на меня. Он никогда не говорил этого прямо, и все остальные имеют полное право думать, что это их он считает гениями. Но все же. Теперь я обращаю внимание на то, как он потирает подбородок, прежде чем что-то сказать о моей работе. Как он цокает языком, просматривая моих чудовищ за своим столом, думая, что я этого не слышу. Он надеется, что я воплощу его несбывшуюся мечту, и усиленно меня к ней направляет.

— Считаю, что при хорошей подготовке после девятого класса ее можно принять на первый курс академии.

Члены комиссии впервые поднимают на меня глаза и разглядывают, что это за девчонка, которую рекомендуют принять без экзаменов. Они осматривают меня и, видимо, решают, что ничего особенного. Хотя сегодня я вырядилась в синее платье.

— М-м-м… неплохо, очень неплохо, — выдавливает из себя один из них, старичок, больше похожий на профессора математики. Двое других — пожилые мужчина и женщина, тоже, впрочем, непохожие на преподавателей творческого вуза, — молчат и не показывают никаких эмоций.

— А вы… — старичок смотрит на Никитина, и я понимаю, что он даже не знает его имени, — будете рекомендовать кого-то еще?

— Нет, только Нину. Остальные не так хорошо подготовлены, думаю, что им лучше идти в общем потоке абитуриентов. — Никитин говорит заученно, потому что ведет в академии кроме наших подготовительные курсы.

Я долго сомневалась, нужно ли мне продолжать художественное образование. Папа отвечал свое вечное «решай сама». Болтаясь одна или с близнецами по выставкам и музеям, я часто впадала в отчаяние — мне казалось, что мои работы совсем никуда не годятся. Но Никитин считал, что я подаю большие надежды, и даже однажды сказал это папе, который зашел забрать меня после занятий. Папа пропустил его слова мимо ушей.

Курсы, на которые мы когда-то записались, должны были закончиться через год. Но потом родители попросили продолжения, и специально для нас сделали еще один годовой курс, потом еще. Теперь я понимала, что курсы стоили немало и академия с удовольствием их продлевала. Никитин был рад, что мы продолжаем у него учиться. Начав с общих занятий, мы углубились в академический рисунок, живопись, печатную графику. Историю искусств, которая должна была входить в программу художественной школы, нам заменяли бесконечные истории Никитина, которые он рассказывал нам во время этюдов и на рисовании с натуры. Истории не имели никакой системы и отложились у меня в голове хаотично, с перепутанными именами и датами. Однажды я пересказала одну из них дома у близнецов и была высмеяна их матерью, имевшей художественное образование.

— Кто тебе рассказал эту чушь? — хохотала она.

С тех пор я не пересказывала байки Никитина.

Профессора просматривают рисунки, неслышно переговариваясь. Задают простые вопросы по теории, я отвечаю. Николай Сергеевич присел на соседний стол и сжал руки перед собой. Он не смотрит ни на меня, ни на комиссию.

И тут я понимаю, что все это зря. Лица членов комиссии не выражают никаких эмоций. Моя графика — всего лишь обычные рисунки обычной ученицы художественной школы. А Никитин — всего лишь преподаватель внеклассных занятий. Мы всего лишь недообразованные мечтатели, которые воображают себя художниками. Мы не так хороши, как привыкли о себе думать.

Но было и еще кое-что. Что не давало мне покоя с самого утра.

— Нина! — позвала меня мама.

Я замерла на светофоре, обернулась.

— Нина, подожди меня!

Я только вышла из дома, повернула за угол на перекрестке и услышала, как меня зовет мама. Ее голос раздавался из-за угла. И опять резь в животе, и черные цветы, розы на этот раз, вспыхивают и гаснут, мешая видеть. Шаг, другой, обратно. Из переулка, едва не сбив меня, вылетела девчонка лет трех: оранжевый самокат, красная куртка, стоящая торчком шапка.