Слышнее стали всплески рыданий. Но вот и они угасли. Кажется, все. Мир праху...

И вдруг подступил к Тимашовой «вооруженный отряд» — люди с охотничьими ружьями. Старейшина, знатный комбайнер, попросил:

— Товарищ председатель, разрешите, мы в память Василия Гавриловича дадим прощальный салют?

Тимашова растерялась.

— Ну, пожалуйста, позвольте. Ведь он нас не только математике учил — рыбаками, пчеловодами, охотниками сделал.

В глазах у Матрены Федоровны вспыхнул ответный огонь. Но виснет у нее на руке только что неподвижная, как изваяние, вдова.

— Нельзя! Он не велел. — И к мужчинам: — Помните его «железный закон»?

Охотники потупились: как не помнить? Бывало, едва поднимутся со своим наставником из леса на взгорье, к селу, он им: «Стоп! Ружья разрядить. Стволы зачехлить». Никто никогда не преступил закона.

Теперь лишь один парнишка робко заикнулся:

— Мы же все меры безопасности...

Вдова неумолима:

— Нет!

Так и разошлись без салюта.

А жаль.

Рядом со скорбным живет светлое.

Вспоминаю.

Весной (кажется, это было в мае) мы с Матреной Федоровной рано утром побывали на животноводческих фермах и возвратились на усадьбу правления колхоза. Солнце поднялось уже довольно высоко. Двор усадьбы был покрыт яркой зеленой травой, цвели одуванчики. Посреди двора, рядом со срубом старого колодца, где теперь колонка водопровода, стояла девочка и горько плакала. Девочка была совсем-совсем маленькая, я подумала, что ей лет шесть, но после узнала, что ей восемь и учится она во втором классе.

Матрена Федоровна спросила ее:

— Тебя кто-нибудь обидел?

Девочка ответила:

— Я проспала восход солнца. Учительница нам сказала, что надо увидеть и запомнить, как всходит солнце, а мама меня не разбудила, боялась, что я не высплюсь.

Девочка снова заплакала. Матрена Федоровна погладила ее по голове:

— А ты в другой раз скажи мне, я тебя обязательно разбужу.

И так это сказала — не в шутку, а серьезно, участливо, — что девочка поверила, успокоилась. Ведь в колхозе даже дети знают, что председатель встает раньше солнца.

Потом мы поехали на поля. Матрена Федоровна о чем-то задумалась, и я не отвлекала ее вопросами. Неожиданно она сказала:

— Наверняка та учительница из-под крыла Василия Гавриловича. Он ей привил любовь к природе, а теперь она малышкам...

Уже вслух в размышляла, как это важно — встречать восход солнца, слышать, как распускаются почки на деревьях, чувствовать оттаявшую землю, аромат цветущего луга. Она говорила, что недостаточно принести в колхозы городскую культуру, чтобы удержать молодежь в селе. Это одна сторона. Другая, может быть, еще более важная — воспитывать в людях чувство единения с природой. «Тогда мы и кадры свои закрепим!»

Конечно, это был слишком прямолинейный вывод, рассуждение с точки зрения председателя колхоза. Тимашова сама отлично понимала это, но понимала и то, что с любви к земле, на которой прошло босоногое детство, к росистой луговой тропинке, к перелеску, насквозь исхоженному с грибным лукошком, начинается лучшее в человеке.

— Думаю о той девочке у колодца, — сказала она. — Всем бы нам такое чувство ответственности.

Я шутки ради напомнила Матрене Федоровне огорчительную и одновременно забавную историю. Мы с фотокорреспондентом журнала «Советский Союз» Станиславом Кропивницким чуть ли не целую неделю ездили на Битюг, чтобы «подкараулить» восход солнца. Я должна была написать очерк о молодежи колхоза, он — дать цветные иллюстрации. Все было уже готово, а восход солнца никак не удавался. Взглянет Станислав: «Нет, не годится! Небо какое-то желтое, однотонное, как портянка. А мне нужны алые паруса облаков, симфония красок!» И опять откладываем съемку. Ну и досадовал же он!

Тимашова смеется. Потом с хозяйской озабоченностью говорит:

— Мы сами красоту земную создаем сегодня. На завтра нельзя откладывать. Тут все в наших руках!

Я понимаю глубинное течение ее мысли. Это раздумья уже не только о царстве природы, но и о нашей жизни.

— Вы ведь Черемухина знаете, учителя-пенсионера. Приглядитесь к нему получше, прислушайтесь. Он не только друг природы, он ее поэт. Он сразу и в настоящем дне, и в будущем.

Я Черемухина мало знала и удивилась словам Тимашовой. Мне он казался суровым человеком — глыба такая, с нависшими бровями.

И вот как-то собрались вечером на лавочке возле правления: группа колхозников, Тимашова (редкий случай — присела отдохнуть), ребятишки — то к старшим жмутся, то балуются, носятся друг за другом, вокруг да около. И Черемухин как раз подошел.

Завязался разговор: почему село назвали Шишовкой? Пожилой колхозник сказал:

— Потому, что помещик показал крестьянам шиш при освобождении от крепостной зависимости, не дал земли.

— А может, — заметил Черемухин, — потому, что сюда подходил Хреновской бор, и дали ему имя по обилию шишек сосновых. Теперь отодвинулся бор подале, но и дубравы и липняки стоят могучие. Удивительное оно, наше Прибитюжье.

Матрена Федоровна подавила вздох и вроде клонит на свое:

— Мы больше на равнине, в поле. А уж воздух там — пей всей грудью, особенно когда хлеб зреет.

Вообще-то она, видно, подзадоривала Черемухина, чтоб разговорился.

Начал он с ноткой обиды:

— Я, Матрена Федоровна, полевые станы никогда стороной не обхожу. Где, скажите, Черемухин с лекцией не был? Кого не учил, чему сам не учился? По гибридной кукурузе хоть сейчас экзамен готов сдать. И все ваши сложности вижу. А хочу одного — чтобы поняли люди: мир шире колхозного угодья. Труд — отец богатства, земля — его мать. Это еще Маркс напоминал. Но земля — это не только пашня, это и леса, и луга, и воды, и все ее дикие обитатели; а человек — над всем! Человек должен пить из чаши природы, это законно. Только знать надо, что в ней, сколько чего. Нельзя допустить, чтобы она обнищала. А и богаты они были, наши края!

— Были? — задиристо вступил в разговор молодой тракторист. — Кто-кто, а наш райцентр может погордиться: испокон веков на его гербе бобр. И теперь неоспоримо — вон сколько дерев подвалено. Мы там сено возим с Большой поляны, нагляделись.

Черемухин уже настроен миролюбиво: о чем тут спорить — бобры на памяти нынешнего поколения были истреблены, бобры возродились. Хвала и честь Государственному заповеднику, расселившему своих питомцев. И самим новоселам, что обжились.

А как насчет другого, о чем люди не забыли? Как мы лесные озера, урочища зовем? Лебяжье, Журавлиха, Казарка, Соловьиный кордон. Где они — лебеди, журавли? Поют ли по-прежнему соловьи? И хорош же наш лесной Битюг, особенно Черный, на северо-востоке, вверх по течению.