Черный — потому, что очень глубоко. А плесы широкие, дивные. Стихами хочется говорить: «Остановись, мгновенье!»

Ну, стихи — поэтам. Поговорим о простой материи. Думается, рыбой и сейчас Битюг не оскудел. Хоть и подтравливает отходами Садовский сахарный завод, она восстанавливается. Здесь питательная среда огромная: травяной покров во многих заводях, в нем комарики, стрекозы, долгунки выводятся. Это все рыбий хлеб.

Озера наши мелеют и снова наполняются, но не потому, что одни годы сухие, другие влажные. В озерах ключи не всегда бьют равномерно: если затянет песком, вот и меньше воды. А Битюг сильные ключи питают, поэтому он такой жизнеспособный.

В Битюге мореного дуба много. Но его нельзя зря доставать со дна — сразу потрескается. Его надо особым способом сушить. Подналадим сельское хозяйство — руки до всего дойдут. С нашим техническим прогрессом одолеем морену. Не из ольхи — из нее гардеробы будем делать. Морена — значит, черный дуб, но в ней и рубиновые прослойки, диво дивное!

Я знаю излучину, где погребен дуб в несколько обхватов толщиной. Сколько сотен лет он лежит? Осенью, когда вода прозрачная, его кусок виден на глубине двух-трех метров.

Все это богатство мы подымем. Все будет людям на радость.

Слушатели застыли зачарованные, и старые, и молодые. А по лицу Черемухина пробегали и свет, и тени, и нежная, застенчивая улыбка.

— Счастливец! — шепнула мне Матрена Федоровна.

Счастливец?! В чем же оно было, счастье этого человека, вскоре ушедшего от нас?

Когда не стало Черемухина, многие начали рассказывать мне о нем: и те, кого расспрашивала, и сами по себе. Каждый нес свое воспоминание, впечатление. Сколько в них общего и сколько разного! Памятны доброта и суровость, резкие грани характера, эгоизм и самопожертвование, деловитость и фантазерство, непрактичность, принципиальность, упоенность красотой мира, тревога за судьбу всего растущего и живущего на земле. И вера в окончательное торжество коммунистического разума.

Личность человека не просто сумма слагаемых качеств, это — сплав.

Пусть же говорят о Черемухине его ученики, коллеги по школе, соседи, друзья по рыбалке и охоте, колхозники, председатель Матрена Федоровна, пусть говорит многолетняя беззаветная спутница, жена его Валентина Николаевна. Всех их привела я на эти страницы.

— Мы его ужасно боялись и ужасно любили, — это один из учеников.

— Они его боялись как огня и любили без памяти, — это коллега-учительница. — Только притворит за собой дверь, все затаили дыхание. Если скажет: «Муха на окне, а я не слышу, как жужжит», — значит, надо сидеть еще тише. Если объявит: «Сегодня занятия с отстающими, кто сам за собой чувствует, приходите», — идут всем классом. Он посмотрит строго: «Столько отстающих? Не ожидал, не ожидал». И может, всего на секунду просияет улыбкой, а счастливей этих мальчишек и девчонок уже на свете нет.

— В середине тридцатых годов, — тут сразу несколько ветеранов школы вспоминают, — приезжала комиссия, вроде бы по аттестации. Всех учителей проверяли, его — особо пристрастно. Поражались «математическим способностям» детей. Растерянно мямлили: «Вы крупный методист, самобытный педагог». А заключение было такое: «Противник соревнования в школе, что несовместимо со званием советского учителя. Согласиться с мнением районо — Черемухина уволить».

Василий Гаврилович поехал искать правду в Москву. Месяц его не было. И месяц дети не пели, не играли, кажется, даже смеяться разучились. Ходили понурые, словно в доме безнадежный больной.

А когда возвратился он, целиком обеленный, по высшему разряду аттестованный, такое тысячеголосое «ура!» было, такое восторженное столпотворение — казалось, школа вверх тормашками полетит. Он сам — царь и бог дисциплины — ничего поделать не мог. Махнул рукой, навесил брови еще ниже над глазами и ушел к своей Валентине Николаевне, — успокоить.

Воспоминания учителя Евгения Ивановича Ковылова хочется привести почти дословно:

— В тысяча девятьсот тридцать девятом году я оканчивал пединститут и был распределен в Шишовку. Призвание мое — биолог, математиком оказался случайно, но раз уж так получилось — никуда не денешься. Я слышал, что математик там замечательный, и написал ему письмо. Черемухин пригласил приехать пораньше.

В лицо я его не знал. Увидел: весьма суров, хочется почему-то опустить глаза перед ним. Но меня, фактически еще студента, он принял будто коллегу, как теперь говорят, «на равных». А узнав или догадавшись о моем пристрастии к природе, повел сразу с собой «на охоту». Пошли к ближним озерам, он их называл: Черное, Длинное, Камышатое, Рассыпной Громок, Первый Ильмень — одно из самых красивых. Всюду было изобилие — водяная дичь. Долго мы гуляли по-тургеневски с ружьями и рюкзаками за плечами. Наконец на одном безымянном озерке он разрешил... Вскинули одновременно два ружья (оба его, Василия Гавриловича), выстрелы слились в один. Черемухин смеется: «Валентина Николаевна зажарит утку, посмотрим, чья дробь. Думаю, ваша».

Вот какой щедрый был мне подарок, эта первая прогулка. И почему-то даже к математике потянуло. Приехал работать уже без колебаний. Василий Гаврилович позвал к себе домой, помог составить план. И в быту — быстро дали квартиру, подвезли без проволочек дрова.

На учительских конференциях он очень смело выступал. Многое критиковал. «Испокон веков были «относительные» числа, а теперь «рациональные». Какой в этом смысл, что от этого изменилось?»

Сердился, что программы «прыгают», требования «скачут». Но в то же время высказывался, что нельзя сидеть на старом багаже, надо все время научно обогащаться. Увлеченных он еще больше старался воодушевить. На конференциях говорил: «Какие хорошие кадры дает институт, какие отличные у нас педагоги-общественники!» У нас развивалась честность в труде и уверенность в своих силах.

Никогда никого он не бичевал публично, а что нужно — скажет с глазу на глаз, прямо и резко.

Когда в тридцать девятом году он стал директором школы, начался ее «золотой век». Он был вдохновителем всего лучшего. Нам говорил: «Педагоги должны быть Моцартами, в школе немыслимы зависть, подсиживание, здесь не место Сальери. Это не урок, если ни к чему в нем не придерешься, а души нет».

Он был блестящим методистом и учителям давал мудрые советы, но превыше всего ценил труд и увлеченность.

К своим ученикам был беспощадно требователен, перед ним трепетали и его обожали. Он никогда не унижал ребенка, считал это бесчестным. У него не было отстающих. Кто не успевал усвоить программу на общих дополнительных занятиях, с теми он занимался у себя на дому. Абсолютно безвозмездно, был подлинный бессребреник. Когда ушел на пенсию, каждый год двух-трех десятиклассников готовил к поступлению в вузы. Выписывал для них программы Московского университета.