ясным. Видишь не только рычаги, цепи да гайки, но и всю картину работы, и всю окружающую местность.

Так и я все увидел.

Луг у нас вперемежку с лесом, и речка тут же — в прятки играет. Пройдешь машиной один гон — и ты на опушке. Ландыши давно отцвели, но кажется, еще наносит ветерок их дыхание. Шиповник только что стоял такой розовый, будто в зарю окунулся, а теперь заря с кустов на землю пала. Сесть бы на этот ковер с любушкой в обнимку да соловьев слушать. Они тут безо всякой дисциплины средь бела дня свищут.

Развернешь машину в обратный путь — речка из-под старой вербы вынырнет, течет не течет, лилий на ней — как гусенят на ферме. Но, между прочим, учитель-пенсионер Черемухин — его все село Гаврилычем зовет — говорит, что слишком большая флора для реки вредна — заболачивает ее.

На лугу сено скошенное, подсохшее лежит в валках. Самоход мой движется: подбирает и прессует, подбирает и прессует и тюки рядками кладет, как комбайн копны. А следом двое колхозников кидают их вилами на машину.

Красивая картина! И чувствую я себя не зрителем, а как главное действующее лицо. Воздвигся на штурвальной площадке и возомнил. Капитан. Нет, хватай выше — царь природы!

Все мне будто бы покоряется. Пожелаю — облака на небе в один стог смечу, велю дождю по графику идти. Задумаю — речку из тины, из ряски выпростаю, отомкну родники на дне, налью до крутых бережков живой водой.

Вот куда меня воображение занесло. В какие масштабы.

В статьях иногда пишут: мечта — крылья человека. Сам Владимир Ильич советовал мечтать, чтобы представить коммунизм явственно и бороться за него.

Но я так думаю: мечтать надо разрешать только умным. Из их фантазий лет через сто космические ракеты получаются и всякие полезные вещи.

А если, например, бюрократ замечтает, он непременно придумает для украшения планеты себе памятник при жизни поставить. А если первобытный балда, как я, — тут такое сотворится чудо-юдо... курам на смех, людям на потеху.

Вот прессую я в тот июньский денек сено, и что-то надоело перед самим собой нос задирать. Здраво говоря ни облаками, ни соловьями дирижировать я пока не в силах. Вся моя власть над природой — в машине, на которой я сижу. Что она умеет, только то и я могу.

Стало мне от этих мыслей скучно. Подумаешь, премудрость какая — подгребать траву и в тюки связывать! А потом злость разобрала не то задор. Захотелось какую ни на есть проявить инициативу, свою, личную.

Издалека вижу, стоит куст конского щавеля. Его косилкой обошли, побоялись нож порвать. Я к нему вслух обращаюсь: «Чего ты, сорняк, тут торчишь, у фуражной растительности площадь отнимаешь? Сейчас я тебя стопчу!» Наехал машиной и стоптал.

Метров через сто дикая мальва разлопушилась. Подмял и ее.

И вдруг перед самым подборщиком ужак — желтые уши — на солнышке греется. Тут я и сказать ему ничего не успел: сразу — хоп! — подгреб и запрессовал вместе с сеном.

Двигаюсь дальше, но мысли за ужака зацепились. Вылезет или нет? А если задохнется, пользу или вред я сделал, что его уничтожил? Один наш мальчишка в книжке читал, будто есть такие страны, где ужей вместо кошек держат — мышей ловить. Трудно поверить. Кошка — животное ласковое, домашнее, а ужак — тьфу, гад ползучий!

Что молоко они, как кошки, любят — это многие уверяют. Наша бабушка рассказывает: лично ее корова однажды с займища с пустым выменем пришла. Пастух видал — она легла отдохнуть, а ужак присосался и выдоил.

Дядя бабушку дразнит, говорит: старух медом не корми — дай им сказку про змея. То змей Еву искушал, то малых детей обидел, без молока оставил.

Насчет Евы я не в курсе, может, та легенда сложена, чтобы люди опасались гадюки. Но по второму вопросу легко понять, что пастух сваливал на ужака свою халатность. Небось дрых без задних ног, а та корова отбилась от стада и блукала где-то, где ущипнуть нечего.

В общем, хоть ужа с гадюкой не спутаешь, но не спасает его и желтый чепец. Бьют у нас ужаков. Ребята, случается, кидают их в костер. Но не по злобе, а вроде для опыта. Интересуются проверить еще одну побрехушку.

Задумался я на эту тему и не заметил сразу, что в подлеске остановилась наша колхозная «Победа». Увидел: Матрена Федоровна уже у скирдовальщиков в машине стоит. Подхватила тюк вилами, подает наверх... А его стандартный вес — сорок килограммов. Для степного сена. Луговое не так плотно трамбуется, значит, чуток полегче. Да и скирд еще был невысок. Все-таки, хоть и бывшая трактористка, долго не выдюжила. Спустились все трое наземь, — значит, перекур. Она сняла косынку с головы, обмахивается.

Разговору мне ихнего не слыхать, но догадываюсь, какие там могут быть реплики. Те колхозники — они с Матреной Федоровной в одних годах и в школе вместе учились — должно быть, подшпиливают председателя: «Что, Федоровна, жарко? Испытала наши десять процентов ручного труда? Напишешь теперь в отчете: сеноуборка механизирована на девяносто процентов?»

Матрена Федоровна сцепила руки, вытянула их над головой и вниз повела. Наблюдаю с удивлением: производственная гимнастика, что ли? Так ведь это от сидячего труда руки-ноги затекают, а тут для тяжелоатлетов была зарядка! Хоть и без радио... Она снова таким же манером заносит руки. И я смекнул: стрела! Значит, принцип стогометателя объясняет. Его у нас еще не было, но правление постановило — купить.

Пока я глазел на ту пантомиму, у меня консольный шнек забарахлил — ивовые прутья в него попали. Выкинул их поскорее.

Матрена Федоровна ко мне вдоль валка идет. Остановится, поворошит сено дрючком — смотрит, не сырое ли. Метрах в ста я хотел застопорить. А она сошла с моего пути, подняла дрючок и сигналит им, как постовой на городском перекрестке: движение открыто!

Любит наш председатель пошутить. Но, между прочим, пока я под ее взглядом к лесу гон заканчивал, рубаха у меня на спине взмокла. Чисто ли гребу? Хорошо ли кладу?

Повернул в обратную — отлегло от души. Все в порядке.

Теперь Матрена Федоровна мне сама «стоп» скомандовала. Сошел я с капитанского мостика. Поздоровались, беседуем. Она спрашивает насчет машины. Я высказываю свое сложившееся мнение:

— Прессует — лучше некуда. А вот наклонный транспортер поставлен слишком круто. Немного бы изменить положение, он бы чище подбирал.

— Эге! — усмехнулась Матрена