кипит. Не отстанет и третья подруга — Маня. Сейчас она очень сосредоточенна — наводит углем усики. Она уже в необъятных галифе, в русской рубахе, расшитой сиреневыми и зелеными нитками.

— Митрошина... приданая рубашка, — говорит Мария Ивановна, — не пришлось износить. Тут все двенадцать, в сундуке... Сколько лет над ними слезы роняла. А теперь думаю: пусть будет молодежи удовольствие, пусть дети веселятся, и я с ними порадуюсь.

Свадьба в соседнем дворе. Уже родня пошла за сватами, сейчас они приведут молодых, а ряженые станут в дверях и не пустят, пока не получат выкупа. Войдут молодые с гостями в избу — стол занят, сесть негде, снова откупайся.

Меня зовут поглядеть на свадебную игру. Уверяют: стесняться нечего. Там вся улица будет!

Действительно, зрителей всех возрастов вокруг избы множество. Но героев торжества еще нет. Нет и гармониста. Девушки с огорчением, но не без задора сообщают, что он вчера порвал мехи, так гуляли! Все утро клеил, а теперь гармонь сохнет. Придется другого звать.

Пока пляшут без музыки. В одной группе развлекает людей высокий старик, явно успевший «зарядиться». Сначала он изображает в лицах нерадивую жену, которая и стряпает-то «на скорую ручку, комком да в кучку»; беспечного мужа, у которого «всякого нета припасено с лета»; лодыря-сына, что «велик телом, да мал делом». Потом, взгрустнув, балагур затягивает песню солдатки о муже — герое турецкого похода — и его «неустрашимой любви»:

Он по грудь стоял в крове, А сам думал обо мне.

Дальше, без всякого антракта, старик осведомляет присутствующих:

— Послал в Москву заявление, прошу меня в спутник запечатать, для всемирной науки. Я и стих сочинил, послушайте:

Спутник по небу летает, На нем красная звезда, Он всю землю освещает Лучами мира и труда.

Стих всем нравится. Польщенный автор искренне удивляется сам себе:

— И откуда оно? Так слово к слову и лепится, так и совпадает.

Старик сыплет прибаутками, вызывая веселый смех. Только один парень будто не очень доволен.

— Идем, папаня, — говорит он, — хватит ерунду молоть.

Подгулявший отец не сразу сдается.

— Ерунда?.. — бормочет он. — Может, при царизме и атом считали — ерунда? А в нем ишь какая сила.

— До атома добрался, — смущенно разводит руками парень. — Теперь надолго пойдет философия.

К избе приближается свадебное шествие. Впереди чинно идут Тоня и Петр. Улыбки на их лицах немного напряженные. Все-таки нелегко быть в центре общего внимания.

Ряженые заслоняют двери. Начинается тот шуточный «спектакль», форма которого сложилась в старину, а содержание всякий раз льется свободно, подсказанное самой жизнью, расцвеченное искристой народной выдумкой.

Было в обрядовых играх и такое, из-за чего мы порой возражали против них: отголоски неравенства женщины, отрыжки бескультурья, следы суеверий. Это уходит, изгоняется народом. А игра-обычай живет, делая торжественным и веселым праздничный день. И надолго памятным.

У мысли свои законы. Свадьба в Коршеве встала в моем воображении, когда я узнала, что мы встретились в лесном овражке с молодоженами. А там и потянулась ниточка: родилось раздумье о старинных обычаях.

И пока Тимашова, развязав пуховый платок и распахнув пальто, берет приступом первую высотку нагорной кручи, хочется рассказать еще одну маленькую историю.

На днях мы с Матреной Федоровной собрались ехать в колхоз. Я ждала, когда она меня позовет, а она вышла на крыльцо и что-то замешкалась. Вышла и я. Вижу, сидит она на ступеньках с двумя Акулинами Федоровнами. Одна — ее старшая сестра, вторая — няня Владика. Сестра рассказывает, как праздновали рождение сына шофера Дмитрия Голицына. Рассказывает подробно, со вкусом: что пили, что ели, как одаривали младенца.

Сначала, как заведено, клали на тарелку деньги. Потом опорожнили ее. Бабушка поклонилась всем, говорит умильно: «Дорогие гостёчки, ведь родился голенький, прикрыть бы его чем ни на есть».

Тут стали женщины дарить: пеленки, распашонки, мыло и простыню мохнатую — ребенка после купания завертывать, — много разного. После этого на столе была перемена: подали холодец. Теперь дед говорит: «Обуть, одеть — это еще не вся потребность. Живому человеку и есть надо. А ну, расхрабрись, воронежцы, — кладите живое!»

Опять пошло наподхват: «Кладу гуся», «Кладу двух гусей».

Дядя вскочил: «Ярочку кладу».

Дед как хватит кулаком по столу: «Кладу старую овцу!»

Значит, дедов верх. Ему и тарелку в черепки бить, как заведено.

Сестра рассказывает, а Матрена Федоровна придвинулась близко-близко и расспрашивает, и свое что-то вставляет, и прямо живет этим событием.

И я думаю: много всякого перевидела Тимашова, особенно за последние годы. В разных странах бывала. Сиживала на приемах в посольствах. Но «званый обед», что давали в честь новорожденного колхозника, затрагивает ее глубже.

Ведь это и для него, маленького гражданина Советской страны, создавая изобилие, трудятся люди колхозной деревни.

Мы поднялись на взгорье. Свечерело. В домах зажигаются огни. Убыстряя шаг, идет по аллее сада русская женщина — Матрена Федоровна Тимашова.

ПОЛЕВОЙ СУД

Рассказ

В колхозе «Память Кирова» мне все знакомо: и люди, и поля, и заросшая белыми лилиями колдовская речка Битюг.

В день, с которого начинается этот рассказ, первым мне встретился бригадир Иван Харитонович. Он только что вышел из правления и был чем-то удручен. Поздоровались. Я спросила, что его расстроило.

— Да как же: пятеро мужчин уговаривали норовистую девчонку работать на свекле, а она ни туды и ни сюды.

— Надо было позвать на подмогу одну женщину, — сказала я.

— Матрену Федоровну, — сразу догадался бригадир. — Ей-то каждый подчинится. Да она говорит: «Председательская власть не палка, чтобы ею из лодырей пыль выбивать. Надо их сообща встряхнуть». Вызывали мы самых упорных на бригадный совет... никакого толку. Теперь передаем дело в полевой суд.

— «Полевой суд»? — изумилась я. — А что это такое? Не слишком ли грозно?

Иван Харитонович засмеялся:

— Вроде трибунала... Женщины их будут судить прямо на свекловичном поле. В обеденный перерыв. Приезжайте.

В конторе правления я увидела ту самую «норовистую девчонку», о которой говорил бригадир. Лида Мягкова, по мужу Куманикина, стояла возле стола секретаря, ожидая, когда ей по всей военной форме отстукают на машинке повестку на суд. От ее крепко сбитой фигуры веяло уже зрелой силой, а лицо с нежным овалом подбородка, с припухлыми губами было совсем юным, почти ребяческим. В глазах стояли слезы, вот-вот готовые брызнуть.

Но расписалась Лида за повестку твердо, решительно, зло. И быстро вышла, почти выбежала.

Через несколько минут приехала с фермы Матрена Федоровна Тимашова, председатель колхоза.

Матрене Федоровне