сейчас сорок восемь лет. Она стала дородной, но черты лица ее по-прежнему красивы и всегда одухотворены живой мыслью. Она рассказывает мне о женщинах, которых совет бригады решил поставить перед общественным судом. Трое из них волынят и прогуливают, ссылаясь на мнимые недуги. Четвертая — Лида — статья особая.

— Думаю я о ней, — говорит Матрена Федоровна, — и вспоминаю старую крестьянскую поговорку: «Учи дитя, пока поперек лавки укладывается, а когда вдоль ляжет — поздно учить!» Все тут верно, кроме одного слова: не поздно, а трудно! И труды эти ложатся теперь на нас, колхоз. Родители больше за свое возлюбленное чадо не отвечают, считай, вырастили, сдали обществу... Так и с Лидой. Получили мы подарочек от соседей — она ведь не нашего села; если бы своя, с молочных зубов известная, может, скорей бы к ней нашли подход. А пока еще и муж с нею фунт соли не съел, не то что пуд.

Тимашова советует мне до начала суда побывать в семье Лиды.

И вот я беседую с теткой Василия Куманикина, вырастившей и воспитавшей его. Старая колхозница сидит пригорюнившись, говорит будто сама с собой:

— Жалко Васю, дюже человек хороший, смирный, трудолюбимый (это не обмолвка, она все время так произносит — «трудолюбимый», и мне почему-то слышится в этом особый оттенок. Будто не только сам Василий любит труд, но и труд его любит). У нас вся семья трудолюбимая, — продолжает размышлять вслух Григорьевна. — Мне седьмой десяток, а я еще прошлый год на свекле работала. Сахару много получила.

— А Лиду дома к крестьянской работе не приучили. Отца у нее нет, мать на конном заводе сторожем, что ли. Спрашивала с нее только ученье. Она, Лида, хорошо грамотная и самолюбимая (это тоже не оговорка!). Ей от людей совестно, что она по крестьянству неспособна. Вася ей на все уступки идет. Обещает и возить свеклу с ее поля, и помочь копать... А она уперлась — ни в какую... Всему колхозному начальству отпор дает, не то что нам.

В чем другом она, Лида, ухватистая, проворная. И собой — цветок лазоревый! А в колхозе работать не хочет. Вот беда, вот горе, не знаем, как его избывать... Вася уже и голову повесил.

Время подвигается к обеду. Приехал на велосипеде Василий. Худощавый кареглазый парень с чуть вьющимися каштановыми волосами. Смотрит муж Лиды настороженно, даже как будто недружелюбно. Говорит медленно, с паузами:

— Ее характер не переделаешь... У нее своя голова на плечах... Вон ее повезли на «Победе». Дождалась чести...

Это, последнее, — уже с болью.

«Победа» остановилась напротив избы. Очевидно, поджидают меня. Я прощаюсь, иду. В машине действительно Лида, с нею Иван Харитонович и Матрена Федоровна.

По пути в поле расспрашиваю Лиду о недавних школьных годах, о подругах, о ее новой взрослой жизни. Она смотрит открыто, говорит бесхитростно, судит обо всем, может, немного и наивно, а в общем-то здраво и честно. Положительно она мне нравится, эта Лида!

И только один вопрос мы с нею так и не затронули: куда и зачем мы едем.

Полевой стан бригады. Тракторная будка. Около нее без особой ухоженности оставлено несколько сельскохозяйственных машин. Матрена Федоровна указывает на них бригадиру, и оба без слов понимают друг друга. Возле стены ржи стоит наготове трактор. Видимо, здесь будут убирать не самоходным комбайном, а прицепным. На расчищенной площадке бочки с горючим и порожние. А перед будкой полянка вся в пышной июньской зелени, в ажурных метелках трав, в белых цветах дикого клевера.

Колхозницы приехали на грузовике одновременно с нами, усаживаются в тени будки. Но хотя и лето, задувает довольно прохладный ветерок. Как бы не просквозило. И некоторые перебираются на солнышко.

Ответчицы сидят отдельно. Никто не поставил здесь «скамью подсудимых», и никто не указывал им их место. Но как-то само собой получилось, что они обособились.

Вот-вот должны подъехать еще две звеньевые, и в ожидании их кое-кто из женщин, отодвинувшись в сторону, закусывает: время-то обеденное. Другие негромко толкуют между собою о предстоящем суде.

— Суд, слово-то какое, — горестно говорит пожилая колхозница. — Глаза бы от стыда полопались.

— Да ведь это какие глаза, — возражают ей. — Если хрустальные, они сразу лопаются, а иные, как фары, хоть на столб налетят — не сразу расколются.

В соседней группе разбитная женщина допытывается:

— Имеем мы полное право судить? У дедушки, помню, было присловье: «Суди меня судья губернска, я не баба деревенска».

— Эка, вспомнила, — обрывают ее смехом.

Рядом журчит низкий переливчатый голос:

— И собой не хвалюсь, и людей не хаю...

Навстречу ему напористо взлетает:

— Нет, ты, Дарья, тут не права, в корне не права.

Председатель товарищеского суда, заведующий свинофермой Федор Егорович Болычев, Матрена Федоровна, Иван Харитонович и несколько женщин садятся рядком напротив всех остальных. Вот тут для них принесли было из тракторного вагончика скамью, но судья отодвинул ее в сторону, чтобы «не возвышаться над народом».

Председатель объявляет заседание открытым. Он соообщает, что в суд поступило заявление от совета бригады на женщин, уклоняющихся от колхозных работ. Оглашает это заявление, потом поочередно дает слово ответчицам:

— Аграфена Михайловна, просим вас объяснить суду...

Поднимается рыхлая, расплывшаяся женщина. О таких в народе метко говорят — квашня.

— У меня гипертоника, — ноет она, — я глюкозу летось укалывала!

И снова — плюх на свой расстеленный на траве ватник. В рядах колхозниц смех. Все знают причину Груниного недуга.

— Блины надо поменьше маслить... Пироги пореже печь, — раздаются голоса.

— Как ты, Груняша, столько тела на себе носишь? Ты потрудись на свеколке, немного скинешь: тебе легче будет, — серьезно, сочувственно советует та колхозница, что говорила о стыде.

Федор Егорович звенит гаечным ключом о какую-то железку. Встает для объяснений Наталья Яковлевна. Она явно прибедняется, оделась во все старое, говорит невразумительно.

Третья ответчица — Ирина Михайловна — сразу начинает плакаться:

— Все на меня, как на мокрую мышь... Я живые мощи, меня ветром качает.

Тут председатель суда дает справку, что сегодня, когда за нею заехали, эта женщина, которую «ветром качает», таскала кирпичи, готовясь класть новую печь. А Иван Харитонович добавляет, что ведерные чугуны с картошкой для свиней ее тоже не обременяют. Но если войдешь ненароком и она увидит «начальство», чугун, будто самосвал, так и опрокидывается на загнетку. У Ирины Михайловны внезапный прострел в пояснице. Вопит, хоть «скорую