Утром 2 марта начальник Генштаба Алексеев, тоже по телетайпу, присоединился ко мнению Родзянко. По его поручению генерал Лукомский сообщил Рузскому, что только незамедлительный отказ царя от трона способен остановить эскалацию насилия. Без отречения следует ждать дальнейших эксцессов, которые могут затронуть и царскую семью. Если же начнется междоусобная война, Россия падет под ударами Германии и участь всей династии будет решена. Как ни больно это говорить, подытожил Лукомский, кроме отречения другого выхода нет.

В 10 часов утра Рузский зачитал царю («стиснув зубы», как он позже говорил[2416]) запись своего ночного разговора по телетайпу с Родзянко. Царь понял: «положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, т. к. с ним борется соц[иал]-дем[ократическая] партия в лице рабочего комитета»[2417]. В этот момент царю следовало бы оставить надежду, что заключение мира утихомирит революцию, и выбрать военное решение, если он хотел сохранить вверенную ему империю и ее единство. Поскольку ночью во время беседы с Рузским он отменил приказ о присылке войск, только срочное новое решение — собрать фронтовые части и самолично повести их на столицу, чтобы изолировать радикалов-революционеров, — могло еще спасти положение.

Поступавшие до полудня мнения командующих, находившихся под впечатлением от панических сообщений Родзянко, помешали такой переориентации, хотя царь должен был понимать, что мнения эти обусловлены отрывочной, односторонней информацией и удаленностью от места основных событий. Великий князь Николай Николаевич с Кавказского фронта «коленопреклоненно» молил племянника спасти страну и сына немедленным отречением. Другие командующие фронтами настоятельно рекомендовали прибегнуть к единственному оставшемуся выходу. В. В. Сахаров (Румынский фронт) в резких выражениях возмущался единством действий внешнего и внутреннего врага, но, повинуясь «логике разума», тоже советовал отказаться от трона, дабы события не приняли еще более опасный оборот. Командующий Балтийским флотом и береговыми укреплениями адмирал А. И. Непенин, сообщив, что «с огромным трудом удерживает флот и вверенные войска», продолжал: «Всеподданнейше присоединяюсь к ходатайствам Великого Князя Николая Николаевича и Главнокомандующих фронтами о немедленном принятии решения, формулированного председателем Гос[ударственной] Думы. Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечет за собой катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей Родины»[2418]. Это одно из последних сообщений Непенина перед его убийством.

Рузский, предъявивший царю эти мнения в полдень 2 марта, ходатайствовал о немедленном отречении. Царь колебался[2419], говоря, что не уверен, хочет ли этого «вся Россия», в частности, выражал сомнение относительно казаков и староверов. Его возражения были справедливы: российское законодательство не предусматривало отречения царя, а согласно российскому правосознанию чрезвычайные меры подобного рода требовали консенсуса народа, а не генералитета. Но Рузский снова обиделся из-за недоверия царя к своей персоне и попросил выслушать его ближайших сотрудников. Один из них, начальник штаба Данилов, волнуясь в душе, присоединился ко мнению Рузского, ответ другого, главного начальника снабжения армий Северного фронта генерала С. С. Саввича, потонул в рыданиях. На одну-две минуты наступило общее молчание, затем царь с характерным для него самообладанием произнес: «Я решился. Я отказываюсь от престола»[2420]. Генералы перекрестились, царь поблагодарил Рузского за доблестную службу и уединился в своем салон-вагоне. Придворному историографу он признался: «Мне стыдно будет увидеть иностранных военных агентов в ставке, и им неловко будет видеть меня»[2421].

Вечером 2 марта царь принял приехавших в Псков представителей Думы, Гучкова и Шульгина. После речи Гучкова в защиту отречения царь спросил, могут ли его посетители «дать известную гарантию в том, что акт отречения действительно успокоит страну и не вызовет каких-либо осложнений». Он получил ответ, который должен был мгновенно показать ему отсутствие у гостей нужной политической культуры и усилить его тревогу в связи с передачей власти недостаточно подготовленным партийным политикам: эти люди явились к нему растерянные, без полномочий, напуганные пережитым, боясь по возвращении быть брошенными в Петропавловскую крепость, и, тем не менее, нашли возможным ответить, что, «насколько они могут предвидеть», осложнений не будет![2422] (Гучков, пробыв несколько недель бессильным военным министром, ушел в отставку.) Царь вручил им уже составленный текст своего отречения. Пораженный его готовностью отказаться от престола и самообладанием Гучков, к своему изумлению, заметил «чрезмерное удовлетворение» генералов Рузского и Саввича: «В то время как нас с Шульгиным угнетала тысяча забот, их переполняла радость»[2423]. У членов свиты, напротив, известие об отречении вызвало замешательство, горе и скрытый протест. Генерал-адъютант царя адмирал К. Д. Нилов, по-человечески бывший ему ближе всех, несмотря на резкую критику Распутина[2424], и, как единственный друг, предположительно полностью посвященный в его мирную инициативу, обвинял генералов в «предательстве», подчеркивая: «Ведь знал же этот предатель Алексеев, зачем едет государь в Царское Село[2425]. Знали же все деятели и пособники происходящего переворота, что это будет 1 марта, и все-таки спустя только одни сутки, т. е. за одно 28 февраля, уже спелись и сделали так, что его величеству приходится отрекаться от престола». Нилов не сомневался в наличии заговора и по первому знаку царя охотно арестовал бы или расстрелял генерала Рузского. Он сожалел, что царь не принял такого решения[2426].