В настояниях коменданта царь, должно быть, разглядел замысел врага и «с негодованием» отверг их. Окружающие (например, Дубенский и царица) не сомневались, что перенаправление поезда и связанная с ним потеря времени отвечают интересам Берлина. Члены свиты отныне видели в Воейкове «одного из главных виновников переживаемой катастрофы»[2385]. Тем не менее царь, который был «должен» быть 1 марта в Царском Селе, сдавшись перед препятствиями, возможно, преодолимыми, не настоял, вопреки советам дворцового коменданта, на продолжении намеченного пути. По мнению придворного историографа, причины этого заключались в его чрезмерной покорности судьбе и абсолютном доверии к людям, поставленным им самим на тот или иной пост (в том числе и Воейкову) — доверии, которое сделало бы его, полагал Дубенский, «идеальным конституционным монархом»[2386].

Записи в дневнике царя свидетельствуют, как терзали его вынужденный поворот на Псков и потеря времени. В Псков он прибыл 1 марта в 20 часов в состоянии «отчаяния»[2387]. Поздним вечером он записал: «Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там… Помоги нам, Господь!»[2388] Он еще лелеял надежду достичь цели, хоть и с задержкой (но все же своевременно)[2389]. В присутствии Рузского отменив свой приказ об отправке фронтовых частей в Петроград, после полуночи он передал ему текст телеграммы генералу Иванову в Царское Село: «Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать. Николай»[2390]. Вечером 2 марта, в день своего отречения, он «с тяжелым чувством пережитого» излил душу на страницы дневника: «Кругом измена, и трусость, и обман!»[2391] По возвращении в Ставку царь через начальника Генштаба Алексеева велел Воейкову, который отказался принести присягу Временному правительству[2392] и едва не был убит офицерами и солдатами, винившими его в отречении царя[2393], уехать[2394].

В Пскове царь попал в неожиданную ситуацию. Он намеревался отправить сообщения по аппарату Хьюза и как можно скорее ехать дальше. Генерал-адъютант Рузский, «будто нарочно не спеша»[2395], не дал ему сделать ни того ни другого. Рузский примерял на себя политическую роль, о чем впоследствии сожалел, говоря, что два дня «политической деятельности поневоле» отравили ему остаток жизни[2396]. Он повернул дело так, что стал «единственным связующим элементом государя с армией»[2397]. Уже оказанный им царю прием настолько отступал от обычного протокола, что выглядел неслыханной изменой[2398]. Псковский вокзал был оцеплен и безлюден. Ни почетный караул, ни комитет по встрече не ждали царский поезд[2399]. Рузский появился не сразу, через несколько минут, с мрачным и раздраженным видом, в сопровождении своего начальника штаба Данилова и адъютанта графа Шереметева: «…согбенный, седой, старый, в резиновых галошах… в форме генерального штаба. Лицо у него бледное, болезненное, и глаза из-под очков смотрели неприветливо». Преодолев первое обескураживающее впечатление, 78-летний граф Фредерикс обратился к командующему Северным фронтом с просьбой «помочь» государю. Рузский «с яростью и злобой» возразил: «Теперь уже поздно», — и ошеломил старика известием, что его дом в Царском Селе сожжен, а его больную жену с трудом оттуда вытащили. На «крик души» старого графа, что Россия стоит над пропастью и только на Рузского вся надежда, он ответил: «Теперь надо сдаваться на милость победителя»[2400]. К царю Рузский вошел с «окаменелым»[2401] лицом и без комментариев принял к сведению его рассказ о том, что на станции Малая Вишера его остановила и заставила повернуть назад на Псков весть о занятии станции Любань мятежными войсками с пулеметами, но он намерен пробиться в Царское Село, к цели своего путешествия[2402].