Третья телеграмма председателя Думы, от 27 февраля[2343], отражала отчаяние Родзянко из-за приостановки работы Думы в столь критический момент и носила черты нарастающей паники. Родзянко сообщал, что войска гарнизона и запасные батальоны гвардейских полков перешли на сторону восставшего народа: «Убивают офицеров… Гражданская война началась…» Лишь немедленное создание правительства народного доверия высочайшим манифестом, уверял он, еще может спасти страну: «Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию — восторжествует немец и крушение России, а с ней и династии — неминуемо». Это воззвание Родзянко также осталось без ответа, хотя обеспокоило начальника Генштаба Алексеева[2344]. Он и его генерал-квартирмейстер, как прежде, считали, что ситуацию в столице при соответствующем решении можно будет взять под контроль военной силой, но, очевидно, вместе с царем полагали такое решение излишним, учитывая перспективу заключения мира.

В столице неизменная пассивность и бездействие правительства в тот день способствовали окончательному распаду государственной системы. По наблюдениям генерала Спиридовича: «Знаменитый план охраны — Протопопова, Балка, Хабалова — провалился блестяще в то утро. Солдатский бунт не был предусмотрен планом»[2345]. В 19 часов состоялось последнее заседание кабинета в Мариинском дворце. Протопопов, сказавшись больным, вскоре с него ушел. Его исчезновение с глаз общественности представляло собой тактический отход, последствия которого понятны только с учетом мирной инициативы царя. Министр внутренних дел достиг поставленной ему (Курловым и др.) цели — вызвать в столице восстание и довести его до революции — и мог теперь устраниться от политических событий.

Инициативу в продолжении совместного плана он отдал дворцовому коменданту Воейкову, с которым постоянно находился на связи[2346]. Тому надлежало, пользуясь своим «большим влиянием»[2347] на царя, добиться открытия фронта перед германскими войсками для подавления революции в столице. Чтобы ему никто не мешал, дворцовый комендант предусмотрительно 26 февраля отправил начальника дворцовой полиции и коменданта царского поезда полковника Б. А. Герарди в отпуск в Петроград[2348] и сам себя назначил «командующим поездом»[2349], который делил с царем салон-вагон, в то время как члены свиты, штаб, придворный историограф и охрана ехали в другом поезде или вагоне.

«Последний рейс»[2350] царя проходил в неясной обстановке. С того момента, как царь в 5 часов утра[2351] 28 февраля в голубом салон-вагоне с золотыми царскими литерами (литерным поездом А) выехал в Царское Село (поезд Б с частью свиты и сопровождения ушел примерно часом раньше), он перестал быть хозяином своим передвижениям и пустился в скитания поневоле, которые через четыре дня закончились возвращением отрекшегося монарха в Ставку. Во время поездки он был «не вполне в курсе событий» (Дубенский). Все сношения с внешним миром находились в руках Воейкова, который как командующий поездом руководил его движением, а как дворцовый комендант заведовал техническими службами: Воейков принимал входящую корреспонденцию, включая шифротелеграммы, которые подавал царю расшифрованными, следил за телеграфным аппаратом и забирал у царя послания, предназначенные для отправки. До и в ходе поездки царь говорил ему о своем «непоколебимом решении во что бы то ни стало вернуться в Царское Село»[2352].

В отличие от Иванова и его эшелона, царь, не желая мешать военным перевозкам, и на обратном пути в Царское Село воспользовался более длинной и южной Николаевской дорогой через Оршу — Смоленск — Вязьму — Лихославль — Бологое— Тосно. До Лихославля оба литерных поезда шли по расписанию, с обычным церемониалом и без особых происшествий: маршрут был известен, группы населения махали и рукоплескали царю, на станциях ему оказывали почести губернаторы и местные сановники, и даже штаб Балтийского флота в гавани Гельсингфорса знал, что царь 1 марта должен прибыть в Царское Село[2353]. Из Вязьмы царь в 15 часов отправил царице телеграмму с сообщением, что в Петроград «много войск послано с фронта», а из Лихославля в 21.27 телеграфировал: «Завтра утром надеюсь быть дома»[2354]. В Лихославле в задний служебный вагон царского поезда сели несколько путевых инженеров и два жандармских генерала из Петрограда, которые рассказали о разрастании восстания: войска бунтуют, Николаевский вокзал занят восставшими, Родзянко создал Временный комитет Государственной думы, который отобрал власть у Совета министров и пытается навести порядок. В Бологом не явился обычный фельдъегерь, и подтвердились прежние сведения. Однако дорога на Петроград, согласно полученной информации, оставалась открытой, и охрана путей стояла на своих постах.

В идущем впереди свитском поезде Б путевой инженер Эртель после 16 часов сообщил, что образовано новое временное правительство, а «старая власть свергнута»[2355]. Эртель узнал об этом из циркулярной телеграммы «Всем начальствующим», разосланной новоиспеченным комиссаром путей сообщения Временного комитета Думы А. А. Бубликовым 28 февраля в 13.50 по железнодорожной сети страны. Бубликов оповещал их о создании думского комитета и призывал, «во имя добытой свободы», оставаться на своих местах и исполнять свои обязанности. Воззвание этого умеренного комиссара «крайне взволновало» консервативных путешественников. В то же время образовался Совет рабочих депутатов, что могло бы дать им гораздо больше поводов для беспокойства, но о нем они не знали и считали думские силы, тогда еще пытавшиеся найти монархическое решение вопроса власти, революционерами-ниспровергателями. Известие о думском Временном комитете и некоторая недостоверная информация (например, о якобы убийстве Балка и Вендорфа, разграблении Зимнего дворца) произвели на членов свиты настолько сокрушительное впечатление, что они стали бояться репрессивных мер против царя, вплоть до его убийства[2356]. Тем более, на одной из станций им пришла телеграмма от какого-то коменданта станции Петроград по фамилии Греков о направлении литерных поездов А и Б прямо в Петроград, а не в Царское Село через Тосно[2357]. К полуночи дурные предчувствия усилились: 1 марта 1881 г. был убит дед царя, Александр II, царская семья каждый год отмечала этот день торжественной панихидой. В растущей тревоге свита решила, что придворному историографу надо написать письмо едущему в поезде царя лейб-медику проф. С. П. Федорову и просить его передать содержание письма дворцовому коменданту Воейкову для доклада государю. В письме Дубенский среди прочего сообщал о сомнениях насчет беспрепятственного прохода поездов к Царскому Селу: «Есть основание предполагать, что наш поезд дальше Тосно не пустят»[2358]. Поскольку в царском поезде имели сведения о свободном, охраняемом жандармами пути, то к предостережению Дубенского не прислушались, решив ехать дальше. Когда свитский поезд в 24 часа пришел на станцию Бологое, Дубенского ждала ответная телеграмма Воейкова, извещавшая о намерении царя «во что бы то ни стало пробраться в Царское Село»[2359].