в тот же день обедать — долго колебался, но все-таки дал слово быть.

Боже, как изменился он за эти шесть лет!...— подумала я. Преж­него милого, веселого, шаловливого Чехова и помину не было. Одет он ■был корректно, по-столичному. Шапки вьющихся волос не стало; они не •были характерно взъерошены, как прежде, они были гладко зачесаны и только на лбу один непокорный завиток напоминал прежнее. Лоб стал больше. Глаза глубже и больше. Весь облик носил печать жизненных передряг. Так что первый визит произвел на меня очень грустное впечат­ление.

К обеду он, конечно, опоздал. К счастью, моего мужа, с которым он ■был знаком только понаслышке, не было дома: он был в командировке.

В гостиную Чехов взошел очень застенчиво, извиняясь, что опоздал. Он окинул гостиную быстрым взглядом; я поняла его взгляд и поспешила сообщить ему, что муж мой не будет с нами обедать, так как он в отъезде.

Чехов вдруг просветлел и брякнул по-прежнему:

Ах, как я рад! Знаете, Надежда Владимировна, ведь у меня та­ких хороших манер, как у вашего мужа, нет. Мой папаша и мамаша се­ледками торговали.

Обедали мы с ним вдвоем. За обедом Чехов старался держать себя по- столичному и был очень натянут, чем ставил меня в некоторое затруд­нение.

Я раньше много слыхала о его странностях и рассеянности, но тут, за обедом, я никак не ожидала их. И вдруг я вижу, что Чехов удивительно странно вертит салфетку, будто она его страшно раздражает, он ее мял, крутил, наконец положил за спину. Сидел как на иголках. Я не могла понять, что все это значит?

Вдруг он опять выпалил:

Извините, Надежда Владимировна, я не привык сидеть за обедом, я всегда ем на ходу.

Я не ожидала такого признания и сама почему-то сконфузилась.

Пожалуйста, не стесняйтесь, гуляйте, я забыла про эту вашу при­вычку,

Вас я не стесняюсь, а вот ваш лакей меня стесняет,— сказал он мне тихо.

Он сейчас уйдет.

Чехов стал ходить взад и вперед, подходил к столу, на минутку са­дился, как бы торопясь, ел и снова начинал ходить, произнося:

Ничего не поделаешь, привычка.

Я постаралась кончить поскорее обед и перейти в гостиную, где было очень уютно и пылал камин.

Видимо, Антон Павлович был очень утомлен, я усадила его в покойное кресло. Сев в него, он произнес своим прежним тоном:

Вот это я понимаю — хорошо! Люблю сидеть у огня. Вот бы еще сюда «Вафлю» за рояль.

Мы пили кофе, и разговор мало-помалу наладился на приятельский тон... Видимо, он отдохнул, был доволен, что никто не входил: камин так приятно разливал тепло. Мне очень хотелось спросить его, читал ли он мой рассказ и каково его мнение о нем...

Как же, читал и слышал много отзывов.

Верно ругали меня? — вырвалось у меня, и я страшно покраснела.

Зачем? За что вас ругать? Напротив, хвалили, это нашего брата, работающего из-за куска хлеба, поносят. Вы, ведь, пишете так, «пурсе- лепетан»[137].

Вы так думаете? — немного обиделась я.

Не думаю, а говорю так потому, что уверен. Вы и ваша сестра, вы обе брызжете талантами, но, простите, из вас никогда ничего не выйдет потому что вы сыты и не нуждаетесь. Вы никогда не переступали порога редакции, куда наш брат ходит, как на пытку, стоит, как нищий с протя­нутой рукой, держа плод своих мучительных трудов. Чаще всего в его руку кладут камень, а не деньги, из-за недостатка которых он корчится и крутится, как дождевой червяк.

Простите,— сказала я,— ведь так страдают бездарности, а не таланты же.

Таланты?! — Он горько усмехнулся и очень серьезно продолжал: — Для того, чтобы вас признали талантом, чтобы печатали и поставили на путь славы, случай играет гораздо большую роль, чем талант. Были пи­сатели совершенно без таланта, которые сначала сумели попасть в тон, работая без устали, не смущаясь тем, что их произведения беспощадно им возвращали; упорным трудом научились писать по-литературному, и такие добивались цели и становились писателями не первоклассными, может быть, но заслуживающими внимания публики. С талантом без труда ничего сделать нельзя.

Почему же вы, как друг моей сестры, ничего не говорили ей, не удержали ее от выступлений на литературном поприще?

Как не говорил? Говорил, много, много раз говорил, ссорились. Она три дня не ловила карасей, чтобы не встретиться со мной. Я, правда, немножко пересолил, сказав, что она похожа на курицу, которая снесет яйцо и возвещает о своем произведении всему миру. Так, впрочем, делают и все женщины. Она ужасно рассердилась.

И я бы рассердилась,— ответила я...— Знаете, Антон Павлович, вы очень изменились, прямо до неузнаваемости.

Удивительного ничего нет. За эти шесть лет я постарел на двадцать лет.

Неужели писательство на вас так дурно повлияло?

Ах, знаете, давайте говорить лучше о чем-либо другом...— Он пере­вел разговор на Бабкино, куда он уже два года не ездил. Киселевых ви­дел редко. С Марией Владимировной сначала переписывался очень часто, потом реже почему-то, сам не знаю, почему перестал писать. Думаю, что просто лень обуяла...

Он сказал:

Как хорошо сидеть у вас в этих креслах. Я отдохнул. За день я на­бегался, почему-то стал быстро утомляться. Сегодня надо еще сделать кое- что. Завтра уеду в Москву.

Мы простились. Во всей его фигуре видна была такая усталость1 Я по­думала: весна его жизни миновала, лета не было, наступила прямо осень.

Он ушел. Я долго сидела одна, и было мне ужасно грустно. Такой ко­роткий срок, такая невероятная перемена,I

Г л а в а 4 ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ

В 1899 году я зиму проводила в Крыму, в Алупке. В аптеке я случайно услышала, что Антон Павлович Чехов живет в Ялте. Это известие меня очень обрадовало.

В Алупке зимует народу мало, самое большее — семейств пять, шесть с тяжело больными... И вдруг имеется возможность повидать свежего человека, да еще кого же? Антона Павловича!

Бегом неслась я в гору к себе домой. Послала за моей верховой лошадью и поскакала в Ялту. День был свежий, но чудный. Море было, как летом: покойное, тихое и приветливое. Чехова дачу я нашла очень скоро. И, должна сознаться, что не без трепета подала в дверь свою карточку откры­вавшей мне дверь прислуге. Я чувствовала, что Антон Павлович уже не тот; про него кричит вся Ялта, за ним толпами бегают дамы, в окно бро­сают цветы. Стоит ему появиться только на музыке, его окружают поклон­ницы, воспевают ему фимиамы, льстят ему, пишут признания